чудесного видела я от батюшки отца Алексия.
Рано-ранехонько осталась я сиротою. С девяти лет по людям ходила. И ни от кого-то никакой ласки не видела, только что от одного своего батюшки дорогого. Как, бывало, утешит, приласкает, словно отец родной. Идешь к нему, как к простому, всю ту грусть ему несешь, а от него — словно как на крылышках летишь. Была я очень больная, только что на ногах держалась: три болезни разом имела.
Пришла к батюшке первый раз исповедоваться, подхожу, а батюшка меня спрашивает:
— Как зовут-то тебя?
— Батюшка, дорогой, Федора.
Ушел батюшка в алтарь и долго не приходил. Пришел и опять повторяет:
— Ну, как же зовут-то тебя?
— Федора, батюшка, дорогой.
Накрыл меня епитрахилью и вот все по голове гладит, а голова-то у меня больная была, а сам приговаривает:
— Какое имя-то у тебя хорошее! Федора! Ах, какое имя хорошее!
— Батюшка, дорогой, все в монастырь собираюсь, а все не иду.
— Ну, Федора, мы с тобой больные, у нас с тобой свой монастырь будет.
— Батюшка, дорогой, что же мне — лечиться?
— Причащайся чаще.
И, правда, стала я ходить к батюшке, стала причащаться, стала и поправляться.
Все, бывало, у меня внутри тряслось: кто что мне скажет, а я переносить не могу, а батюшка мне:
— Ну, Федора, ты нервная.
Слава Тебе, Господи, по молитве батюшкиной много мне полегчало.
— Батюшка, дорогой, молиться ленюсь.
— Ой, Федора, без молитвы погибнешь. Ты у меня хорошая должна быть.
И становится стыдно, что с собой не справляешься.
— Батюшка, дорогой, не грешно ли собороваться часто?
— А грешить-то не грешно? Небось не боишься, а каяться боишься. Ведь это врачевство. Как вы к доктору-то ходите? А ведь это доктор духовный. Душу и тело исцеляет.
Чего-то, чего сатана не навлечет на тебя… Придешь, бывало, к батюшке, а он скажет:
— Что ты все рассеиваешься, да в голову вбираешь, что не надо? Вот тебя все и будут обижать. Кто тебя обижает? Никто не обижает.
Поссорюсь со своей товаркой, приду к батюшке на исповедь, а он-то все мои грехи переберет да и скажет:
— Ссориться не надо, не к тому мы с тобой призваны: благовестниками должны мы с тобой быть. А судья всем — один Бог.
— Батюшка, дорогой, ведь вот, мол, она мне нехорошее-то слово скажет, а ведь я-то больная.
— Знаю, Федора, больные мы с тобой, очень больные, а и больнее нас есть.
Дыбом, бывало, восстают на меня служащие, что я к батюшке хожу: «Что ты бегаешь да землю топчешь? Еще ты за нее ответишь!» А я приду к нему: «Батюшка, дорогой, знать у меня добрых дел-то нету».
А он посмеется, да и скажет:
— Какие тебе добрые дела? Живешь трудом, ходила и ходи.
Враг тебя смущает. Не терпишь ты, они и восстают против тебя. А ты терпи и молчи.
А то, бывало, только помыслишь: «Что это батюшка так долго с другими занимается, а тебе: «Словом, делом и помышлением»… Верно, я такая великогрешница. А он обернется, засмеется да и скажет:
— Вот она великая грешница-то идет, Федора-то моя.
Бывало, хочу ему пожалиться:
— Батюшка, дорогой, как тяжело жить!
— У, Федора, лучше нас с тобой никто не живет, от нас все скорби взяты, а у других-то — скорби, скорби…
— Батюшка, дорогой, работы много.
— Вот ты молодая, да работы много, а я стар да работаю, не жалуюсь.
Взяла я как-то яблочко, не спросив, у заведующей, а он смеется:
— Ну, Федора, ты у меня как дитя.
Стали у нас всех в школе рассчитывать, и до меня дело доходило. А я к батюшке:
— Всех рассчитывают. Как благословите? Другое место искать?
— Ну, Федора, я помолюсь, тебе и будет местечко маленькое.
А я как что, опять к нему бегу. А он мне:
— Живи, живи, Федора. Подожди, еще пенсию будешь получать.
Так по его молитве и удержалась. Заболела у нас в школе кухарка, меня вместо нее и поставили.
— Батюшка, дорогой, — говорю ему, — в церковь-то мне теперь некогда ходить.
— Ну, Федора, самое счастье теперь кухаркой-то быть. Да ты на время…
И правда, немного пришлось мне быть в этой должности — сменили меня.
Умерла у меня сноха. Осталось трое сирот. Старший-то сын женился, сам ушел в солдаты, а жену оставил в деревне с сиротами.
Вот однажды они мне и пишут: «Тетя, возьми ты нас к себе. Мы очень голодаем». А у нас в то время школьная столовая была: детей кормили, так что всего вдоволь было. А я так себе рассудила: «Ай мне их взять? Кормить-то ведь есть чем». Пошла я к батюшке:
— Батюшка, дорогой, племянники ко мне просятся.
— Боже тебя спаси, Федора, не бери — попадут в плохую компанию и тебя сгубят.
— Да ведь, батюшка, они голодают.
— Говорю тебе, Федора, не бери. Отчего сирот не взять, отчего не воспитать? Лучше монастырь не строить, а сирот взять. Но только этих сирот не тронь.
Что же? Этим же годом девочка померла, а после и мальчик помер.
Крестник у меня был жизни распутной. Задумал он как-то в деревню ехать, пришел ко мне за деньгами. Мало пришлось мне ему дать. А он: «Пойду я сейчас под машину лягу!» Вот как напугал меня.
Побежала я к своему батюшке.
— Батюшка, дорогой, племянник-то мой пошел под машину ложиться!
— Ну, Федора, ничего не сделает он, только попугает. Как зовут-то его?
Он же мне шлет письмо из деревни: «Пришли, крестная, денег, хочу жениться». А я себе в уме думаю: «Пусть заработает, а потом женится».
Прихожу к батюшке, а он все-то эти мысли мои, что на уме-то держала, и сказывает:
— Ты, — говорит, — напиши ему: пусть заработает и женится.
Померла моя сноха. Осталось у нее мое добришко. Поехала я за ним в деревню, а племянник — до сундука меня не допустил. Поскандалили мы с ним, поскандалили, так и уехала я ни с чем.
Год прошел после этого, я и спрашиваю у батюшки:
— В отпуск еду. Как благословите — в деревню?
— Что ты, Федора, опять скандалить поедешь?
А ведь я ему об этом самом ни одного словечка не сказала — сам все мои поступки признал.
Родила у меня племянница сына, а замуж-то ее не взяли. Я батюшке и сказываю:
— Батюшка, дорогой, вот какой случай с племянницей-то! А я, мол, ей советую: «Отдай ребенка-то ему, коль он тебя не берет!» Засмеялся батюшка:
— Тетка ты, тетка, а совет твой не теткин. Авось она не кошка, а
