и не судит.
И это любящее и властное «пейте от нее все» звучит на каждой Литургии. Это голос Хозяина трапезы, которому не стоит возражать: не мы здесь хозяева, а Он, и Ему решать. С Его точки зрения, для пришедших на Литургию – Вечерю – нет никаких препятствий причаститься. Любые препятствия (я не готов, я не достоин, я не вычитал правило, я то, се, пятое и десятое) строим мы сами, а Его воли на это нет.
Конечно, это не должно выливаться в равнодушие и безразличие. Он протягивает нам всего Себя – и разве можно без трепета любви протянуть руки в ответ? Но эти слова Христа – утешения и ободрения для тех, кто никак не решается, никак не может дерзнуть и подойти к Чаше и стоит в стороне, лишь глядя на причастников.
Если есть желание к Нему, если есть нужда в Нем, то чувство недостоинства и страха не должно побеждать, потому что Он Сам говорит: пейте все, без оговорок и без исключений.
Его воля – собрать всех в Себе, со всеми нашими слабостями и падениями, собрать воедино, соединить с Собой.
Для чего Господь устанавливает Таинство Евхаристии накануне Распятия? Ведь апостолам оно внешне никак не помогло: один предал, другой отрекся, все разбежались, и в конце концов никто не нашел в себе даже сил бодрствовать со Христом в Гефсимании.
Думаю, что Он, устанавливая таинство именно в тот вечер, хотел остаться с ними, и быть с ними, и сохранить их в Себе и Собой. «Поражу пастыря, и рассеются овцы», – цитирует Он печальное предсказание – и отдает им всего Себя, чтоб соединить в Себе, чтобы дать силы пережить кошмар грядущих часов.
Им будет больно, и Он не хочет оставлять их одних в этой боли. Не «улучшить» их Он сейчас стремится, а дать сил и уберечь, быть с ними в страшный для них час, приняв в Свои незримые объятия.
Он всегда отдает всего Себя, чтобы нас уберечь. И даже разбежавшись, даже потерявшись, они все равно остаются с Ним и в Нем. И возвращаются к Воскресшему, потому что после Тайной вечери они едины с Ним и между собой.
Точно такой же смысл несет причастие для всех нас: Он собирает нас всех в Себе, братая между собой, со всеми святыми и с Двенадцатью. От них и до нас – Он собирает нас в Себе, чтобы хранить и беречь Собой, заслоняя от последствий наших грехов и давая силы возвращаться к Нему раз за разом.
Возможно, лишь за гранью смерти мы по-настоящему узнаем, как причастие Ему спасает нас от последствий греха, потому что в причастии, соединяясь с нами, Он становится ближе нам, чем любой грех, и может заслонить Собой, не допустив погибель до нашей души.
Но уже сейчас мы можем ощутить единство нас с Ним и друг с другом, чтобы относиться друг к другу как к единому телу – Его Телу. Потому что от той Вечери сквозь все века в наших жилах течет одна и та же Кровь, пронизая и время, и пространство.
«Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога, и в Меня веруйте» (Ин. 14:1).
Мне особенно дороги и близки эти негромкие слова Христа на Тайной вечере. Я думаю о неярком свете и тенях Сионской горницы и тьме за окнами, о них, уже соединенных Его Кровью и Плотью, глядящих на Него, кто в испуге, кто в недоумении… о тепле дома, откуда так скоро придется выйти в весеннюю, еще зябковатую, страшную ночь. Дома, из которого так не хочется уходить…
Да не смущается…
Веруйте.
В Бога.
И Меня.
Одни и те же слова Он произносит, говоря про веру в Единого Творца и веру в Него, такого близкого и родного, сидящего тут, только что разделившего с учениками хлеб, и вино, и пасхальную трапезу. И после этого говорят, что Иисус считал Себя лишь пророком? Что Он был в Собственных глазах всего лишь одним из учителей Израиля, а Богосыновство – фантазии Его разгоряченных последователей?
Но эту фразу невозможно понимать двояко. Или Он утверждает здесь языческое многобожие: веруйте в Бога и в Меня, или говорит о несомненном единстве Отца и Сына. Таком единстве, что даже безусловному единобожнику не зазорно верить в Бога и в Него одновременно.
Да не смущается сердце ваше… Им было страшно? Да. И нам страшно, потому что за нашими окнами тоже мрак неизвестности. Тьма рождает ужас. Тяжело верить? Тяжело. Но Он знает эту тяжесть наших сердец, как знал тяжесть сердец Своих апостолов. И под защиту этих слов всегда можно прибежать, как под защиту отцовской ладони.
Так далеко, так давно они были сказаны. И так негромко. Но тьма веков отступает перед неярким светом тех окон, и уже не только лишь Двенадцать… (нет! уже Одиннадцать! как же больно это вспоминать!), но все мы сидим и лежим на устеленном коврами полу горницы, прижавшись друг к другу, и смотрим на Него, ловя каждое слово с Его уст.
Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня веруйте.
Великая пятница
Гефсиманский сад
Придя же на место, сказал им: молитесь, чтобы не впасть в искушение.
И Сам отошел от них на вержение камня, и, преклонив колени, молился, говоря: Отче! о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! впрочем не Моя воля, но Твоя да будет.
Явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его.
И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю.
Встав от молитвы, Он пришел к ученикам, и нашел их спящими от печали и сказал им: что вы спите? встаньте и молитесь, чтобы не впасть в искушение (Лк. 22:40–46).
И сказал им: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте (Мк. 14:34).
Душа Твоя скорбит смертельно.
От скорби Твоей смущается и возмущается моя душа, но что скажу Тебе? Спасись, избегни Креста? Защити Себя?
Но Ты, однажды запретивший Петру, хочешь не этого.
Ободрю ли, поддержу пустым словом в Твоей безмерной, как ночное небо Гефсимании, скорби?
Но Ты не захотел от учеников разговоров – Ты пожелал, чтоб они знали и были рядом, а Сам ушел в тишину сада.
Ты хочешь не слов.
Как принять Твою смертельную скорбь, как принять ее в себе, если все во мне бессильно перед ней и мучается этим бессилием, и сделать ничего нельзя – и нельзя не делать?
Принять ее как Твою волю, смириться, как перед Твоим твердым желанием. Ты пожелал, Господи, и этой тоски, и кровавого пота молитвы, потому что Твоя любовь крепче скорби, сильнее смерти.
Ты хочешь спасти нас
