Вследствие доноса допросили прежде всего двух спутников Неофита – бельца, преображенного на время в монаха, и бусурманина, переделанного на время в христианина. Первый заявил, что он действительно не монах и только по желанию митрополита возложил на себя, без пострижения, монашеское платье и что он видел, как митрополит в дороге ел мясо. Служка митрополита, названный им христианином – гречанином Ивашком, на допросе заявил, что он природный татарин и веры бусурманской; с митрополитом встретился в Яссах и просил его взять с собою в Москву для торгу. Митрополит попросил у него взаймы денег, и он дал ему 60 золотых, после чего митрополит взял его с собою в качестве слуги, приказав ему называться греком и христианином. Подвергли допросу и самого митрополита. Он показывал, что у него действительно племянника-дьякона турки взяли, но силою, силою же его и обусурманили, и он теперь у султана ближний человек – казначей, а вероятно, будет и визирем, ибо из казначеев делают визирей, но через племянника патриаршества не искал. Когда жил в Синопе, то от тамошнего митрополита благословение принимал и ел с ним за одним столом, «а питье-де шарал, и пиво, и мед, и камешки заноски для своей скудости продавал и тем кормился». Митрополит признался, что в Путивле, где он был болен два месяца, мясо по болезни ел. На мирянина монашеское платье возложил потому, что тот обещался постричься, а про бусурманина сказал, что тот просился с ним в Москву для торгу, и так как он занял у него 60 золотых, то и взял [С. 238] его с собою, «а христианином называл его спроста, а не с умышлением». Про царя и патриарха «никаких непригожих речей и слов и того, что в Москве только и веры, что в колокола звонят, не говаривал и мысли у него не было, то на него затевают ложно по недружбе». На обвинение, что он тайком уехал из Константинополя, Неофит заявил, что он уехал явно, приняв благословение от патриарха и патриаршую грамоту к царю, которая и теперь находится у него. Принесли грамоту: оказалось, что она писана уже четыре года назад ко всем вообще владетелям, без подписи патриаршей руки, и притом в ней Неофит назван отставным митрополитом. Со своей стороны свидетели заявили относительно этой грамоты, что она не патриаршая: «Много-де таких грамот дают без патриаршаго ведома для своей корысти». Неофит, по указу государя, сослан был в Свияжский монастырь на смирение, причем у него отобраны были некоторые письма, которые он было написал в Турцию. В одном письме к Ибрагим-паше Неофит все случившееся с ним в Москве объясняет таким образом, что он собрал несколько денег, «и покупил было кое-что для ради московского ходу, и взял с собою трех воров чернцов и одел их, и обул, и кормил, и поил, и многую нужду от них претерпел». По ранее заключенному условию его спутники должны были, получив в Москве милостыню, отдать Неофиту половину потраченных на них дорогою издержек. Но, пишет Неофит, когда они прибыли в Москву и получили от царя соболи и корм и денег много, «и они меня не стали чтить ни во что, лише меня бранили всякою неподобною бранью; и стал я прошати денег своих у них, и они, шед к царю, довели на меня, будто я царя бранил и проклинал и иное многое неподобное говорили». Он просит Ибрагим-пашу, который и ранее выручал его не раз из беды, чтобы он упросил султана написать грамоту в Москву об освобождении митрополита из заключения, «да еще пожалуй возьми и от патриарха Цареградского Кирилла грамоту к царю московскому и патриарху Московскому обо мне, митрополите бедном, он ведает и да отпишет тако, что я человек доброй и не отставленной [С. 239] и не проклятой… да прикажи патриарху, чтобы писал к царю грамоты честно и патриарху, чтобы меня, бедного, освободили и отпустили бы сюда меня, что сказали зло на меня напрасно лихие собаки старцы мои дионисьевские, что будто ты хотел поставить меня в патриархи, а того патриарха скинуть, да будто не стало тебя столько, что не мог ты сделать, и меня будто прокляли тогда и аз будто побежал, а я ничего того не ведаю, у меня того и во уме не было, ни в помышлении не было и в патриархи не мыслил и в иное ни во что». Сообщает паше имена оговоривших его старцев и просит схватить их и сослать на каторгу, где и держать их, пока его не освободят. В письме к своему двоюродному брату Неофит пишет, что старцы оклеветали его, будто он бранил царя и патриарха, хулил христианскую веру и что он по этим обвинениям мог бы подвергнуться смертной казни: «Как бы иной царь был, дал бы главу мою на ссечение, а се царь христинской и благочестивой и милосерд и милостив и отец его святейший патриарх щедр и милостив, також кровопролития николи не хотят пролита, но виноватой и невиноватой лише ссылают в темное место, ид еже солнце не заходит, а меня их милосердие в те темные места не послали, а сослали меня в их царской монастырь доброй и о том аз нищей благодарю их милости… Здеся благочестия лутчи нашего, христиане благочестивые и добрые». Но скоро Неофит решительно изменил свой взгляд на царя, московское благочестие, на русскую доброту и человеколюбие. Ожидаемого освобождения из заточения он не получал и потому, пробыв в Свияжском монастыре два года, в первый день Рождества перелез монастырскую стену, выбрался из Свияжска и прибыл в Казань. Но здесь он был схвачен, брошен в тюрьму и снова водворен в Свияжский монастырь. Отсюда Неофит успел было послать в Турцию с каким-то татарином письма к разным лицам, чтобы они похлопотали об его освобождении. Но эти, очень любопытные, письма были доставлены в Посольский приказ, почему Неофита стали держать еще крепче. В одном из этих писем Неофит рассказывает про себя, как он торжественно, со всевозможными [С. 240] почестями, представлялся царю, как много ценных подарков получил от него, как много он ел и пил за царской трапезой и как вдруг его оговорили в ужасных преступлениях и между прочим: «Яко проклях царя и обычаи московские, яко проклях звоны их колокольные, яко проклях весь московский народ, понеже ядят рыбы во святую четыредесятницу и во вся среды и пятки всего лета». Услышав об этих обвинениях, «царь ужаснулся и велел трижды розжечь пещь и велел меня вкинуть в нея внутрь, аки трех отрок, а отец его не велел так сделать, потому что он есть праведен человек и разумен, только велел железа на меня положить на ноги и на руки и на шею». В другом письме к разным духовным лицам в Константинополе завравшийся Неофит пишет: «Царь московский повелел огнем меня сожещи, но отец его, патриарх Московский, не остави сему быти и сице рече ему царю: ты митрополита не можеши погубити, понеже архиерей есть и паче сего: Бог весть, аще сицевая беззакония сотворил есть, понеже грекове един другого ненавидит и ему всяко позавидеша, понеже лучше еси пожаловал его, нежели онех и того ради оклеветаша (его) и обидеша, но понеже есть калугер, сего ради аз его наказывали буду и тогда тремя веригами связаша мя и в каторгу повергоша и 50 стрельцов со мною послаша, яко да не избегну». В письме к различным духовным и мирским лицам Неофит просит всех своих друзей: «Да припадете и умолите Вселенского патриарха, яко да пошлет грамоту к царю и патриарху Московскому, прося и моля их, яко да измут мя от тьмы, которая есть в малой Индее, глаголемой Сибири, и из казанского города Свияжска». Но особенно любопытно и характерно одно письмо Неофита, к какому-то турку из бывших христиан, может быть к своему племяннику. В этом письме он пишет: «И томят мя немил остивии человецы московстии, и мучитилие поруганные человецы томят мя и мучат четырьмя бичи и острые иглицы от лучины за ногты мои и во все тело мое вонзают, и кричу, и вопию к Богу, и проклинаю обычаи и законы их, которые имут; яко же эллины живут и яко-же Иулиян и Максимиян супруг [С. 241] дьявольский, сице и они творят и еще горей: те бо мучаху святых мучеников и проливаху крови их во един день или во едину седмицу или во един месяц и тако убиваху их и свобождахуся от злаго мира. А сии мучащии мя, не хотят убити мя, яко да избавлюся от бед и мук, ими же мучат меня день и нощь и всегда глаголют ми: буди москвитином? аз же к ним глаголю: почто да буду москвитином, аз бо есмь православный христианин; они же лютейше меня мучут. Уже три или четыре лета ношу сия три вериги тяжки: едину на выи моей, а другую на руках и третью на ногах и да бых уже умер и свободился от бед. Но Бог многолетна да сотворит турскаго царя, да многолетен будет, понеже добре судит суды своя и аще есть человек повинен смерти, то повелевает отсещи ему главу и тако от бед свобождается. Но зде человека по малу мучат, дондеже сам умрет, яко да не нарекутся убийцами – виждь, какову прелесть даде им дьявол, яко от Бога хотят утаиться, но злая их дела ведома суть дьяволу. Прославляю Бога, яко не допущает мне зде умрети в песьем мире». В заключение просит ходатайствовать об его освобождении, «да не умру в проклятой земле неправедной, но да умру во благословенной земле турской». Еще в одном письме к своим друзьям Неофит пишет, что, несмотря ни на что, Бог хранит ему жизнь, «хощет избавити мя Бог и от сего грубовиднаго и варваровиднаго народа московскаго, яко да изыду оттуду и вся злая скажу, яже пострадах и вся стражду и да повем безместная и беззаконная дела, яже зде творят, не суть сии православнии христиане…»[269]. Понятно, что Неофиту не удалось умереть «во благословенной земле турской».
