В 1647 году в Москве возникло дело о великом архимандрите, учителе и богослове Великой Церкви Константинопольской Венедикте, который приехал было в Москву для учительства, но не был здесь принят, и о митрополитах: Силистрийском и Варнском и архиепископе Элассонском. Архимандрит и келарь силистрийского митрополита [С. 242] Иеремии сделали на него донос, что он перед выездом из Москвы был у учителя архимандрита Венедикта и писал с ним ночью грамоту в Литву, чтобы там задержать архимандрита и келаря и ограбить их. Митрополит был подвергнут допросу, на котором заявил, что он у Венедикта действительно был и писал грамоту, но не в Литву, а проезжую от имени Александрийского патриарха Иоанникия, вместо прежней, которая у него затерялась. Руку Александрийского патриарха подписал на этой грамоте учитель архимандрит Венедикт, «потому что-де ему дана вольность вместо трех патриархов: Константинопольскаго, Иерусалимскаго и Александрийскаго руки прикладывать, и он-де, учитель, к той грамоте и руку приложил имянем Александрийскаго патриарха». Иначе показывали свидетели, особенно писец Иван, который писал самую грамоту и слышал все переговоры участников. Он показал, что грамота действительно писана в Литву, в Конотоп, к тамошнему старосте по научению учителя Венедикта, «чтобы староста митрополича архимандрита и келаря (которые, по предварительному договору с митрополитом, должны были, получив в Москве милостыню, ехать каждый с Путивля кто куда знает) в Конотопе оставил и посадил в яму, покаместа приедут с Москвы иные греческие власти: Варна города митрополит Парфений, да аласунской архиепископ Иоасаф с своими архимандриты и с келарями, да и он, учитель Венедикт, и им-де сообча всем митрополитам и архиепископу архимандритов и келарей своих грабить, что им дано государева жалованья и чтоб все у них отнять, потому что-де тем архимандритам и келарям государево жалованье дано большое и, ограбя их, отпустить куды кто хочет, а им бы, митрополитом и архиепископу, тем всем совладеть одним. А конотопской-де староста учителю архимандриту Венедикту друг большой и помешки-де от него старосты в том их деле не будет, еще-де он им и помощь учинит для своей корысти. А ту-де грамоту, по архимандричью веленью, писал он, Ивашко, польским письмом, и к той грамоте Варнскаго города митрополит и аласунский архиепископ и учитель архимандрит Венедикт руки свои приложили, а ев о же, [С. 243] Ивашка, закляли они, чтоб он той мысли не сказывал никому». Подвергли допросу учителя Венедикта, который заявил, что митрополиты Силистрийский и Варнский у него были и писали «советную грамоту» к конотопскому старосте, который мне друг, и я к тому их письму приложил свою руку, «а подлинно-де он про то, что в том письме у них написано, он не ведает, потому что он болен гораздо». К проезжей грамоте силистрийского митрополита руки своей, вместо Александрийского патриарха, он не прикладывал, «да и никому-де нельзя того учинить, чтобы вместо патриарха руку приложить, опричь самого того, от кого грамота писана будет, и вольности такие никому не дают, чтоб в патриархово место руки прикладывать». Элассонский архиепископ сначала заявил было, что про грамоту в Литву он ничего не ведает и к ней не подписывался, но, уличаемый свидетелями, сознался, что к конотопскому старосте писана была грамота о лошади и о покупке, но услышав, что между силистрийским митрополитом и архимандритом из-за этой грамоты вышел шум, он сжег ее вместе с варнским митрополитом. Последний подтвердил это показание, «а подлинно про ту грамоту, о чем она писана и кто к ней руку прикладывал и кто ее сжег и где жгли, не сказал». «Да они ж говорили: писана-де в лесе, а жгли ее в лесе ж, а правды про тое грамоту митрополиты и архиепископ не сказали, а все говорили разные речи»[270].
В 1671 году прибыл в Москву торговый грек Кирилл Христофоров. Прибывший в то же время в Москву за милостынею греческий епископ Панкратий сделал донос на него, что Кирилл вовсе не грек, а турецкий янычар и что он приехал в Москву для лазутчества, высматривать, сколько в Москве пушек, и наедине говорил ему, епископу, что Москву взять можно. Вследствие этого доноса грек был арестован и посажен в тюрьму, но за него вступились Лигарид и другие греческие власти, которые объяснили донос таким образом: брат епископа Панкратия еще в волошской земле занял [С. 244] у грека Кирилла 150 рублей с тем, чтобы отдать их в Москве, но на Москве занятых денег не отдал, а подговорил своего брата епископа сделать извет на своего кредитора, чтобы этим способом окончательно отделаться от него[271].
В 1696 году прибыл в Москву за милостыней с острова Самоса Воздвиженского монастыря архимандрит Филимон с иеромонахом Каллиником и представил о себе рекомендательные грамоты Константинопольского патриарха и архиепископа Самосского. Прибывший вместе с ним иеромонах Каллиник подал донос на Филимона, в котором было сказано, что Филимон в своей соборной грамоте сам написал себя архимандритом, каким в действительности он никогда не был. На это Филимон отозвался: «В том-де листу скребено и таков-де скребеный лист дан ему из монастыря», в монастыре-де его написали архимандритом, хотя он и не посвящен. В извете было написано: те-де три листа, которые подал старец Филимон, составил и написал воровски на Москве он же Филимон и к тем листам вместо патриарха, и архиепископа, и Воздвиженского монастыря братии приписывал руку и печать подделал на грецком мыле и те листы запечатал он же Филимон, а опричде ево изветчика никто того не видал». Филимон отрицал обвинение, но изветчик настаивал, что он ранее уже обманул составною грамотою гетмана. Обвиняли Филимона и в том, что он занимается докторством и пускает кровь, что для монаха неприлично. Обвиняемый сознался, что он лечил, но крови не пускал. В извете еще написано: «В Никольском-де греческом монастыре тот старец Филимон у себя в келье варил собаки в масле деревянном, а для чего варил, того он не ведает. И по указыванью изветчикову в келье у того Филимона вынят горшок муравленой замазан тестом, а по осмотру в том горшке сварено три щенка в шерсти». – «А Филимон сказал: те-де собаки в церковном и деревянном масле для лечения скорби подагры, которая та скорбь и [С. 245] иная водяная была у гостя Гаврила Романова, а подагра еще из ноги у него не вся вылечена, а мимо того лекарства той скорби вылечить не мочно, только-де тем лекарством его, Гаврила, он не лечил, потому что лекарство в свое лекарственное дело не дошло, а около того лекарства, по его Филимонову веленью, ходил и составливал греченин Спонданин Маринин, а сам он, Филимон, к тому делу своими руками не прикасался». Когда изветчику и Филимону дали очную ставку, то Филимон в конце концов сознался в составлении подложных подписей и в подделке печатей, сознался, что он не архимандрит. Филимон за свое воровство был сослан в Соловецкий монастырь[272].
В 1728 году приехал в Москву греческий монах Симеон из монастыря Благовещенского, на острове Скопелло, и привез просительную грамоту о милостыне от братии монастыря. Но один бывший тогда в Москве белорусский монах донес, что видел Симеона в Польше, где он назывался митрополитом и служил по-архиерейски. Симеона арестовали со всем его имуществом и бумагами, причем у него были найдены поддельные патриаршие рекомендательные грамоты, разные паспорта, записки, антиминс на белом полотне, полное архиерейское облачение и т. п. На допросе Симеон показал, что он родом из Демотики, постригся на Афоне, оставив который, бродил по монастырям разных государств. В 1724 году прибыл он в Польшу, где «назвался сам собою архиереем, ходил по-архиерейскому в мантии и в белом клобуке и в разных городех служил божественные службы по архиерейскому чиноположению, а именно: в Могилеве, в Слуцке, в Розе и в Вильне, и в тех служениях посвящал диаконов и благословил архимандрита и игумена и писался в письменных произвождениях филиппольским архиепископом и митрополитом Стефаном Иустинианом, князем и кавалером св. Андрея Первозванного и архимандритом трех монастырей, а в других местах: Стефаном Иустинианом, князем и кавалером [С. 246] св. Андрея Первозванного и архиепископом Демотиха и сочинял многие собою ж лживо грамоты и прочия письма. И будучи-де в Риме в 1727 году учинил он, иеромонах Симеон, присягу, чтоб признавать папу яко наместника Христова, свыше святейших патриархов и содержать бы чиноположение и устав, как повелевает Западная Церковь. Ив 1728 году прибыл он в Москву того ради, что хотел принести о показанных его заблуждениях истинное Ея Императорскому Величеству и Святейшему Правительствующему Синоду покаяние и стал в Никольском греческом монастыре, но, однако же, сам собою того не учинил из страха». Симеона немедленно велено было «обнажить монашества и священства» и сослать в Пустоозерский острог. В заарестованных бумагах Симеона находится одно очень характерное письмо следующего содержания: «Я, иеромонах Варнава, сим моим письмом утверждаю: просил я преосвященнейшего нашего господина и владыку кир Симеона, чтоб меня принял к себе в товарищество, т. е. для путестранствования в Москву. И положили согласие между собою, а сколько милостыни подает нам Иисус Христос за молитвами св. славного пророка, Предтечи и Крестителя Иоанна, из оного имеет брать господин наш и владыка кир Симеон две доли, а я одну со всяким страхом Божиим, и всегда повинен я иметь, яко малейший, покорение и послушание, в чем ни повелит. А буде кто похощет раскаятися или обмануть друг друга, тот имеет дать 500 грошей. И во известие истины дали мы друг другу своеручные письма лета 1719, октоврия 10 дня. Варнава иеромонах вышеписанное утверждаю»[273].
