своей пристрастности характеристикам обстановки Флорентийского Собора, которые являются общепринятыми в русской церковноисторической и богословской литературе (Карамзин, Макарий, Филарет и другие). Если император имел в виду унией с Римом приобрести помощь против турок, то в этом можно с одинаковым успехом видеть и обстоятельство, опорочивающее Собор, и руку Божию, в которой находится сердце Церкви. Вообще же Собор Флорентийский протекал в обстановке более культурной и мягкой, в смысле способов и средств политического давления, нежели другие Соборы, и попытка его отвести и заранее опорочить как «разбойничий» совершается с негодными средствами, представляет собой прямо нечестность и цепляется за такие позднейшие, явно неточные, отчеты и самореабилитации, как бывшего члена Собора, епископа Авраамия Суздальского, сначала смиренно приложившего руку, а потом начавшего изъяснять и хулить это рукоприкладство. Вообще переносить спор на эту почву значит отказываться от суждения по существу.
Светский богослов. Однако, как вы ни заговариваете зубов, а освободить Флорентийский Собор от упрека в прямом давлении со стороны светской власти вы не можете. Это был неудачный политический или дипломатический ход, отчаянная попытка заменить одно рабство другим, угрозу турецкую папистической, причем сия последняя была бы много горше первой, по слову евангельскому: не бойтесь убивающих тело, но Душу…
Беженец. Даже если бы и было доказано определяющее влияние императора на всю правящую Церковь, то есть как на политически подвластных ему, так и неподвластных, ибо на Соборе было представительство и Антиохийского, и Александрийского, и Иерусалимского Патриархов, вплоть до принятия ложных догматов и измены Православию, как вы думаете, то что же надо тогда сказать про епископат Вселенской Церкви? Но так, конечно, не было. Спорили и судили довольно, притом по вопросам вовсе не новым, но таким, которые обсуждались целые века, – об исхождении Святого Духа и папском примате, – где все дороги мысли были уже исхожены и измыслить нового, кажется, уже ничего нельзя, требуется лишь волевое, жизненное самоопределение. При этом и предлагал бы осторожнее выражаться о царском вмешательстве, которое для православного, по крайней мере для православного грека, а вслед за ним и православного русского, отнюдь не «светская власть», которая и может оказывать внешнее давление. Царь есть первый член Церкви, «внешний епископ», хранитель догматов и в известном смысле глава, который имеет право и долг церковного строительства. Ведь вы знаете же, каково было воззрение Византийской Церкви на царя, именно в эпоху Вселенских соборов? Посмотрите в их деяниях, как возвеличиваются там цари за свое в них участие. И вы помните, наверное, как поучал царьградский Патриарх Антоний около 1393 года великого князя Василия Дмитриевича, который вздумал было вычеркнуть имя василевса из диптихов Русской Церкви на том будто бы основании, что «русские имеют Церковь, но царя не имеют и знать не хотят». «Святой царь занимает весьма важное место в Церкви, он не то что прочие цари и государи. Цари изначала утвердили благочестие по всей вселенной, цари собирали Вселенские соборы и утвердили своими законами к непреложному соблюдению (их постановления) <…> они помазуются великим миром в цари и самодержцы ромеев и всех христиан <…> великий царь – господин и начальник вселенной… Невозможно христианам иметь Церковь и не иметь царя, ибо Церковь и царство имеют тесное соединение и Общение и не могут быть отделены друг от друга <…>». Вот вам законченная византийская точка зрения, свойственная, впрочем, всей константинопольской эпохе церковной истории. Ибо царь есть здесь действительно священный сан и церковное служение, и царь есть «внешний архиерей», или определите как-нибудь иначе его место в Церкви, но его нельзя умалить, не тронув самой харизмы царства. Поэтому что же делать относительно влияния царской власти в делах Церкви? «Цезарепапизм», то есть злоупотребление царской власти в делах Церкви, заключается совсем не в том, что эта власть действительно существует, но лишь в том, что она утверждает себя как единственная, высшая власть, то есть епископ «внешний» усвояет себе права и епископа внутреннего. До тех пор, пока Церковь византийская не была в разрыве с Римом, то есть, в частности, во всю эпоху Вселенских соборов, и наряду с царем Церковь имела и духовного главу всего епископата в лице Римского Первосвященника, – цезарепапизм мог являться только злоупотреблением императорской власти, но после церковного раскола Византия была обречена на цезарепапизм как на систему, почему и Вселенский собор на Востоке стал невозможен, и впервые его возможность появилась снова только в Ферраре-Флоренции, где внешний архиерей имел перед собой и архиерея внутреннего – верховного Первосвященника.
Светский богослов. Умерьте свой пыл: этот «первосвященник» тоже был, а еще более хотел быть и царем, то есть политическим миродержцем, и все-таки был им настолько, что мог предоставить суда для переезда греческих гостей в Италию, чтобы там вернее заманить их в унию. Поэтому надо говорить здесь о двойном светском давлении – цезарепапизма и папоцезаризма, то есть просто папизма.
Беженец. Я согласен, что папизм есть болезнь папства и временное его искажение, так же как и цезарепапизм есть болезнь и искажение законных прерогатив царя в Церкви. Но я не вижу, почему этому здесь придается такое особенное значение, когда после многовекового разрыва духовная и светская власть, царство и первосвященство, стали в отношения должные, хотя на миг, перед смертью византийского царства, как предостережение и завещание грядущим векам.
Светский богослов. Да, и века вняли этому предостережению и этому завещанию, и Флорентийское позорище уже больше не повторялось.
Беженец. Зачем же повторяться тому, что должно было совершиться единократно и уже совершилось. К этому-то я и веду свою речь. Но прежде я все-таки еще раз попрошу у вас неуклончивого и недвусмысленного окончательного ответа: представляет ли собой законно созванный Собор, выражаясь по-ватикански (ведь в точности-то и вы им не откажете) ex sese, non autem ex consensu ecclesiae, высшую церковную власть и орган непогрешительного суждения в вопросах вероучения или ему надо ждать «рецепции», или апробации, «тела Церкви»? И если ждать, то сколько времени – дни, месяцы, годы, века? Представляет ли собой его «изволися Духу Святому и нам» факт или претензию? Его анафематствования, которыми скрепляется, как известно, всякое вероучительное определение, получают ли немедленную и страшную свою силу или они висят в воздухе до «рецепции»?
Светский богослов (раздраженно). Не понимаю, почему вы все топчетесь на одном месте и повторяете все те же вопросы: что раньше, яйцо или курица? – оба! Я уже дал ответ на этот вопрос и повторяться не хочу.
Беженец. Я же повторяю вопрос потому, что ответ был неясный, уклончивый и в столь решающем
