с соседними народами, не благословленными божественным откровением. Эта загадочная история показывает нам и то, что писание не всегда предлагает ясные и однозначные учения; порой оно оставляет нас в недоумении и в раздумьях. В первой главе Библии Бог не раз повторяет, что все созданное им «хорошо»; однако нам специально поясняют, что змей, убедивший Еву ослушаться Бога – тоже часть Божьего творения [24]. Выходит, возможность беззакония и мятежа лежит у самых корней бытия – и тоже в каком-то смысле «хороша»? А почему Яхве так свободно обращается с фактами – зачем сказал Адаму, что он умрет в тот самый день, когда съест запретный плод? На эти вопросы библейский автор не отвечает; и далее мы увидим, что иудеи и христиане истолковывают эту загадочную историю на удивление по-разному.
И это не единственный случай месопотамского влияния в еврейском писании. Например, существуют очевидные параллели между месопотамской и израильской традициями законодательства и договоров [25]. Эпическая литература обоих народов упоминает о Великом Потопе, погубившем мир в доисторические времена, а история Моисея, мать которого спрятала его от слуг фараона в тростнике, очень напоминает легенду о Саргоне, в III тысячелетии до н. э. правившем первой аграрной империей на территории нынешних Ирака, Ирана, Сирии и Ливана. Еще более важно то, что преимущественное внимание к социальной справедливости и равенству, характерное для монотеистических писаний иудаизма, христианства и ислама, не является ни плодом особого божественного откровения, ни даже чем-то свойственным лишь Израилю. Хоть аграрная экономика и покоилась на подавлении девяноста процентов населения, защита слабых и уязвимых была постоянной темой для всего древнего Ближнего Востока [26]. Шумерские цари настаивали на том, что правосудие для бедняков, для вдов и сирот – священный долг, предписанный им солнечным богом Шамашем, который внимательно прислушивается к просьбам бедных о помощи. Позднее в Кодексе царя Хаммурапи (1728–1686 гг. до н. э.), основателя Вавилонской империи в Междуречье, мы находим слова о том, что лишь до тех пор солнце светит людям, пока царь и его аристократия не угнетают своих подданных; в Египте фараон был обязан своим подданным справедливостью, поскольку сам Ра, солнечный бог, был «визирем бедных» [27]. Все это отражало гнетущее недовольство несправедливостью, неизбежной в аграрном государстве, и, возможно, попытки отделить «милостивого» царя от чиновников, принимающих несправедливые решения. Казалось, у этой моральной дилеммы цивилизации нет решения. В «Эпосе о Гильгамеше» простые люди жалуются на жестокость царя, но, когда боги излагают их дело верховному богу Ану, тот лишь грустно качает головой: он тоже не в силах изменить хроническую несправедливость этой системы.
Адам и Ева нарушили формальное соглашение с Яхве; и в этом отразился широко распространенный на Ближнем Востоке страх перед нарушением священного договора. Это стало «первородным грехом». Тема завета с Богом, господствующая в Еврейской Библии, пронизывала весь древний Ближний Восток, начиная со второй половины II тысячелетия до н. э. [28] Египетские писания также предлагали свод правил, изучение которых помогало аристократической молодежи усвоить идеологию, удерживающую общество вместе и придающую ему особый нравственный облик. Египтяне называли эти правила «Маат», что означало «истина, справедливость, правосудие». Суть их была в том, что каждый призван думать о других и придерживаться того, что часто именуют Золотым Правилом: поступать с другими так, как хотим, чтобы они поступали с нами, – хотя, разумеется, на крестьян, гнущих спину на полях, это не распространялось.
Но Маат не дается человеку от природы. Ее необходимо воспитывать с помощью так называемой «культурной памяти»: набора воспоминаний, рассказов о прошлом и видений будущего, вместе составляющих культурный код общины. Чтобы сформировать прочное сообщество, люди сознательно культивировали эту коллективную память, создавая ритуалы, позволяющие постоянно удерживать ее в сознании [29]. В Древнем мире идеальные нормы часто возводились к очень отдаленному прошлому и воплощались в фигурах выдающихся личностей, таких как Гильгамеш, древний шумерский царь, деяния которого воспел великий месопотамский эпос. Это были не упражнения в ностальгии, а призывы к действию: что было реализовано однажды, то может быть достигнуто вновь. Таким образом, прошлое оставалось «потенциальным настоящим», проектом для каждого поколения [30]. В Месопотамии, Финикии и Египте молодые аристократы получали образование, в ходе которого тщательно изучали и заучивали наизусть ключевые тексты, вроде «Эпоса о Гильгамеше», вместе с изречениями, гимнами, важными историческими документами и преданиями о начале времен.
Эти ключевые тексты записывались, но правящему классу, отвечавшему за нестабильную аграрную экономику, требовалось прежде всего знать их наизусть, знать сердцем и душой. Наше слово «писание» означает письменный текст, и со времен изобретения книгопечатания и широкого распространения грамотности чтение сделалось молчаливым, уединенным занятием. Но в Древнем мире рукописи зачастую были тяжелыми, неудобными и почти нечитаемыми; например, древнейшие греческие рукописи выполнялись сплошь заглавными буквами и без промежутков между словами [31]. В Месопотамии глиняные клинописные таблички порой были так малы, что их было чрезвычайно трудно расшифровать. Они изготавливались не для того, чтобы читать «с листа» – скорее, служили чем-то вроде нотной записи для музыканта, подспорьем для исполнителя, уже знающего текст. По умолчанию считалось, что чтец, исполняющий «Эпос о Гильгамеше» или «Илиаду» Гомера, уже знает их наизусть. Письменная версия представляла собой лишь опорную точку для воспроизведения и передачи этих незаменимых для общества текстов [32]. Ученики не заучивали текст, читая его в рукописи; они слушали, как исполняют, декламируют, поют этот текст их учителя до тех пор, пока не научались повторять его слово в слово.
В Месопотамии и Египте культурная традиция сохранялась в умах и сердцах писцов: об этих людях, хранителях коллективной памяти, говорили, что у них «в головах библиотеки». В юности их заставляли заучивать эти тексты наизусть с безупречной точностью, чтобы затем в неприкосновенности передать следующему поколению: «Ты, разумеется, умелый писец во главе своих товарищей, – читаем мы в одной древнеегипетской сатире, – в голове у тебя записаны учения всех книг» [33]. Школы писцов обычно были небольшими, семейными. Отец наставлял в преданиях Премудрости сына, однако, поскольку люди в те времена умирали часто и безвременно, брал себе и других учеников. Цель учебы состояла не в том, чтобы передать факты, но чтобы прочно внедрить в голову ученика ценности правящего класса, дать ему усвоить этос, пронизывающий общество. Только тогда он становился «цивилизованным» человеком. До нас дошла месопотамская загадка, так описывающая задачу школы писцов:
С закрытыми глазами входишь туда,
С открытыми глазами оттуда выходишь [34].
Ученики, как мы уже видели, воспринимали своих учителей как «богов», дарующих им «человеческий облик». Это не значит, что образование делало их сострадательными и гуманными. В отличие от крестьянских масс, рассматриваемых как некий
