href="ch2-39.xhtml#id540" class="a">[39].
Указанное возвышение Церкви в ранневизантийском обществе, политическим выражением которого стало епископское городское управление, – явление чрезвычайно сложное, отмеченное многочисленными спорами среди исследователей. Можно вести полемику о том, было ли это усиление Церкви обусловлено экономической независимостью, то есть явилось ли оно результатом того, что начиная с IV в. «…экономическая активность в городе во многом уже зависела от Церкви, – в силу чего, – в ее руках сосредотачивалась едва ли не большая часть товарного производства» [40], или же оно в большей степени определялось стремлением государства использовать новый религиозный институт в своих целях «для контроля над государственным управлением» [41]. Вне зависимости от результата данной полемики реальность церковного авторитета и епископского управления в муниципалитете позднеримского города не вызывает сомнений. Источники, оставшиеся от IV в., однозначно свидетельствуют в пользу означенного вывода, применяя к епископу такие эпитеты как pater populi, pater patriae, pater et rector urbis [42], в то время как новейшие исследования лишь подтверждают, что политические функции епископов были выражением высокого социального положения Церкви, причем наиболее открытых и прямых форм епископское управление городом достигло в IV в. именно в Италии, в таких городах как Медиолан (ныне Милан), Комум (ныне Комо), Лаус Помпея (ныне Лоди), Клатерны (ныне Клатерна), Тридент (ныне Тренто) и Колония Цивика Августа Бриксия (ныне Брешия) [43]. Реальность епископского городского управления в Италии признавал даже А. Хольвег, скептически воспринимавший утверждение о наличии независимого епископского политического правления в ранней Византии в противовес распространенному мнению другого немецкого исследователя Д. Клауде [44].
Однако если полемика, предполагающая восприятие епископского городского управления и усиления Церкви в целом как результат либо экономического господства, либо особого волеизъявления государства, неспособна исчерпывающим образом осветить корни рассматриваемого явления, то остается вопрос – проявлением каких исторических тенденций все-таки стало означенное общественное господство Церкви и ее политическое лидерство в еще полуязыческом социуме? Подробное исследование Соборного движения в IV–V вв., в особенности изучение Соборов позднеримской Италии – где столкновения интересов Церкви и государства были наиболее частыми, а политическое лидерство Церкви проявилось наиболее отчетливо – приводит к выводу, что именно Соборная активность иерархов и мирян, уходящая корнями в раннецерковное каноническое устройство, привела к тому, что Церковь выступила в качестве юридически и морально независимого от государства сообщества. Это обстоятельство не могло не вызвать определенный сдвиг в общественном сознании, отождествлявшем прежде всю полноту власти с императором, а также не могло не привести к ощутимым политическим изменениям в положении Церкви.
Исключительное место Собора как одного из главных трибуналов в пространстве позднеримского и ранневизантийского общества было уже очень скоро засвидетельствовано самим императорским законодательством, в данном случае признававшим de facto указанное положение церковных Соборов в политической и общественной жизни. В частности, уже закон Константина от 3 июля 321 г., дававший право частным лицам оставлять имущество Церкви по завещанию, рассуждая о церковном представителе, полномочном принимать завещанное, аппелировал такой категорией как «sanctissimum Ecclesiae Catholicae uenerabilisque concilium» (святейший Собор Кафолической и почитаемой церкви), чем по сути признавал в качестве главной инстанции, способной представлять полноту Церкви перед внешними юридическими лицами, вовсе не отдельных епископов, а именно церковный Собор [45]. Хотя упомянутый закон положил начало бесчисленным судебным тяжбам между держателями церковных бенефициев и наследниками завещателей [46], важен был сам принцип, в рамках которого синоды получали право распоряжаться имуществами, которые, являясь собственностью религиозной коллегии – в данном случае Церкви, – в силу норм еще языческого законодательства были теоретически неотчуждаемы [47]. Спустя полвека, 17 мая 376 г., вышел закон Валента, Грациана и Валентиниана, в рамках которого предписывалось разграничение полномочий диоцезального синода и светских магистратских судов: в компетенцию первым отдавались все дела, имеющие отношения к религиозной жизни, а вторым – уголовные дела [48]. Однако указанное разграничение полномочий, официально уравнявшее Соборное разбирательство и светскую судебную процедуру, в действительности означало провозглашение полной судебной самостоятельности Церкви. Объявленная же законом автономия уголовных разбирательств от церковного авторитета сводилась на нет другими законами, устанавливавшими порядок, по которому дело епископа могло разбираться только судом других епископов, каким бы не было обвинение: так родилось явление, известное как «episcopalis audientia» [49]. Данные законы окончательно закрепляли за церковными Соборами судебные прерогативы, независимые от светского правового пространства.
Разумеется, реальные взаимоотношения Церкви и государства далеко выходили за рамки установленного законодательства. Временами бывает чрезвычайно сложно определить, в какой степени те или иные Соборы были реально независимы от влияния императорской власти, однако приведенные выше примеры определенно свидетельствуют в пользу того, что несмотря на конфликты и противостояние, церковные Соборы и вместе с ними вся церковная организация юридически и политически являлись в основе своей независимыми от императорской воли [50]. Особенно явственно подобное положение проявилось именно в Италии, где после упорной Соборной борьбы против арианства, поддерживавшегося императором Констанцием – на определенном этапе проигранной, – именно активная деятельность св. Амвросия Медиоланского по проведению независимых диоцезальных синодов и крупных окружных епископских съездов, по выражению Е. Ману-Нортье, «положила предел императорскому всемогуществу» [51].
Именно суверенитет Соборного управления Церковью по отношению к государству стал характерной чертой италийского Соборного движения IV–V вв. и, вместе с тем, италийские Соборы демонстрируют пример реального влияния Церкви как на политическую обстановку, так и на общество. На основании изучения таких италийских Соборов как Аквилейский 381 г., окончательно подорвавший могущество влиятельной арианской политической партии в Северной Италии и на Балканах, Медиоланские 390 и 393 гг., на которых св. Амвросий Медиоланский использовал прежде всего политический авторитет своей кафедры, Туринский Собор 398 г., пытавшийся способствовать как церковному, так и общественному умиротворению галльских и испанских провинций, потрясенных за восемнадцать лет еретическим движением Присциллиана, узурпацией Максима и церковным расколом Феликса, Римские 484, 485 и 495 гг., ставшие символом церковной оппозиции императорской политики компромиссов по отношению к еретикам-монофизитам, можно сделать важный вывод. Этим наиболее отчетливо подтверждается тезис Г. Острогорского, признавшего Церковь новым движущим фактором власти в христианской империи, который с течением времени приобретал все больше влияния [52]. В общественно-политической сфере это влияние распространялось именно в силу Соборной активности, вовлекавшей в круг церковных проблем – как догматических, так и политических – все большее число лиц, напрямую не связанных с церковной юрисдикцией: светских чиновников, городских магистратов, представителей сенатских фамилий. В силу данного обстоятельства церковная жизнь уже волновала не только членов императорский фамилии, но все более широкие слои общества.
«Силлабус» и хронология италийских Соборов IV–V вв.
Церковная история Италии IV–V вв., столь явственно показывающая реальную роль Церкви в позднеримском обществе, представляется прежде всего историей Соборного движения. Прославленный издатель синодальных
