Ознакомительная версия.
Однако здесь мне предстоит сделать одно признание, которое, я знаю, является общим для многих, если не большинства православного (по крайней мере) клира, и которое для меня лично особенно обострилось после моего искушения папизмом. Православие, сначала в Византии, а затем и на русском востоке, в Московской Церкви, страдает также папизмом, только не сознательно-догматическим, ответственно точным и явным, но фактическим, психологическим.
Православие есть соборность, а не епископат, тело церковное, а не глава или главы только.
Уже по этому своему характеру оно не является злоупотреблением, пародией, я готов сказать, карикатурой на Римское церковное самовластие и самодержавие. Я разумею тот особый гиперболизм, который усвоен в русской церкви (а также и в славянских церквях) в отношении к епископату.
К счастью, болезнь эта кажется гораздо слабее в греческой церкви, родине православия, хотя здесь это и соединяется с известной халатностью церковной, наше благочестие шокирующей.
Это признание я имею сделать здесь, как голос из могилы, который, может быть, прозвучит через это более ответственно и без личных приражений.
Если я при жизни в себе это чувствую как молчаливое страдание, это моё молчание объясняется, кроме моего малодушия, отвращением перед мелким скандалом, в который неизбежно облеклось бы такое дело маленького русского Лютера.
Однако здесь содержится менее всего лютеранства, желания колебать благодатную силу епископата; она для меня есть мистическая реальность, которая имеет всю очевидность.
Моё «лютеранство» выступает не против, но за епископат, стремится восстановить его в подлинном достоинстве, освободить его от приражений «деспотизма», имеющего опору в психологии раболепства.
Это раболепство относится, прежде всего, к отношению самих епископов к светской власти, к цезарепапизму, императорскому в Византии, царскому в Москве, далее советскому, расистскому, польскому, всяческому: «союз Церкви с государством», – царство от мира сего, в качестве царствия Божия. Но при этом подчинении кесарю епископы требовали такого же подчинения себе внутри церкви, притом, конечно, не от словесного стада, а от клира, связанного каноническим послушанием.
Психологически к этому злоупотреблению пастырской властью в сторону «деспотического» самовластия присоединяется ещё и то, что вопреки 2 правила Софийского Собора, исключившего для монашествующих прохождение епископского служения, у нас епископство оказалось монашествующим, точнее, псевдомонашествующим, поскольку обеты послушания сделались ступенью к достижению епископской власти и вообще утратили отношение к монашескому подвигу. Бытовые условия русской церковности оказались таковы, что принятие монашества ради епископской карьеры стало одной из самых болезненных особенностей нашего церковного строя; это – всем известно. И всё более обнаруживается вся невыносимость этого духовного противоречия, особенно в наши времена смены властей, то завоевателей, то национальных, причём каждая смена находит своих временщиков и прислужников, и епископат чудовищно засаривается карьеристами.
Всё это в будущем ведёт к какому-то неизбежному и очистительному кризису церковной жизни и спасению её не от епископства, но – во имя его – от иных епископов (то есть от причин «архиерейского произвола»-примечание автора). Таково будто бы было пророчество преподобного Серафима о наступлении такого времени для русской церкви.
Конечно, само положение епископства психологически трудно, оно содержит в себе особый соблазн и искушение своеобразного человекобожия. Так было всегда и везде, как за пределами откровенной религии, в язычестве, так и в Ветхом Завете, ибо не случайно же самыми ожесточёнными врагами и гонителями Христа были первосвященники Анна и Каиафа – со всем идеологическим, исповедническим и религиозным (человекобожеским) комплексом этого неприятия.
Но – увы! – тип ветхозаветных первосвященников оказался живуч, и он повторяется и в новозаветной истории.
Здесь парадокс: первосвященство есть божественное установление в Ветхом Завете, но исторически и психологически оно дорого оплачивается немощным, в грехах своих падшим человечеством.
Нельзя дерзновенно восставать против самого божественного установления из-за грехов человеческих, как делал это протестантизм, но и нельзя пред ним идолопоклонствовать и раболепствовать. В этом своеобразная трагедия церковной жизни.
В Римской церкви она выразилась в человекобожии папизма, на Востоке же в папистических уклонах епископата в области догматической, канонической и бытовой. В русской жизни одним из важнейших практических проявлений этого уклона является богослужебный культ епископства, придающий богослужению до известной степени оттенок архиереослужения. Народ любит этот парад, он церковно на нём воспитывается и, конечно, деморализуется таким стилем благочестия. Основной нерв всей молитвенной жизни, божественная Литургия облекается и заслоняется пышностью архиерейского чина, декоративным, а потому и религиозно вредным удлинением службы.
Конечно, по-настоящему это можно выстрадать только в алтаре, иконостас ограждает народ в известной мере от этого искушения, но вообще трудно спокойно думать и говорить об этом внедрении декоративного парада под предлогом благочестия, во святая святых. И, конечно, это увлечение помпой больше всего свойственно наиболее рядовым духовным представителям епископата, превращающим себя в живые иконы.
Однако – увы! – есть общее искушение, и самое трудное здесь и там, что вся эта церковная трагедия возвышения епископата разыгрывается не в догматической осознанности, но на почве церковной психологии, есть… психологизм.
По существу всё остаётся благополучно и неповреждённо, а изнутри же охвачено духовной болезнью человекобожия (что намного хуже человекоугодничества).
Здесь поэтому невозможна ни реформа, ни реформация, которая явилась бы победой духовной провокации, здесь достаточно пересмотра архиерейского чиновника, и вообще применения его хотя бы к греческому чину; для этого нужно перевоспитание как правящей церкви, клира, так и церковного народа.
Во всяком случае, я должен исповедать, что для меня на путях моего священства, при всём моём личном почитании и любви к тем епископам, с которыми я сам имел дело, эта церковная «деспотия» была наиболее тяжёлым крестом, и я чувствую себя виновным в пассивности, церковном попустительстве. И, неизменно читая в церкви гневные речи Господа с обличением «Моисеева седалища», голос мой бессильно дрожал от затаённого страдания. Такова горькая истина об этой стороне моего священства.
Другая же горькая истина относится к моим судьбам, так сказать, литургическим.
Я шёл в священство исключительно ради того, чтобы служить, т. е. по преимуществу совершать литургию. Мой наивный и неопытный глаз при этом не различал никаких подробностей, относящихся к храмовому положению священника. Очень скоро я понял, что для того, чтобы служить, надо иметь храм или, по крайней мере, престол. Но я вступал в клир хотя и не стариком, то во всяком случае и не молодым, чтобы начинать прохождение священнического пути. Кроме того, это произошло в пору жесточайшего гонения на Церковь в России и далее в эмиграции, в обстановке беженства и всяческой церковной тесноты. В результате, кратко говоря, за четверть века своего священства я никогда не имел своего собственного храма, а всегда или «сослужил» архиереям или настоятелям, или имел лишь случайные службы, и, во всяком случае, не в великие праздники.
Мои друзья ревновали в таких случаях об устроении мне службы в домашних помещениях (особенно в Страстную седмицу и на Пасху), и это почти всегда доставалось ценою борьбы и самозащиты».
Здесь отец Сергий имеет в виду распространённые ныне и ставшими притчей во языцех препятствия со стороны правящих архиереев: хотя ты и имеешь каноническое право служить, но «я не благословляю». Почему? «Не благословляю и всё – и разговор окончен». Это только в лесах ГУЛАГа подобные благословения считались совершенно бессмысленными и неуместными, но стоило только отпустить вожжи атеистического преследования – и ты уже «без благословения» не имеешь на это права. Это как раз и имеет в виду отец Сергий. Потому и сетует далее:
«О своём церковном устроении в храме я никогда не знал церковной заботы со стороны епископов. И это положение было для меня лично самым тяжёлым крестом и скорбью на путях моего священства. Её разделяли со мною и мои близкие… Об этом я не могу думать спокойно и ныне, когда болезнь сделала для меня уже почти невозможным самостоятельное служение в храме. И психологический источник этого равнодушия всё тот же, что и выше мною указанный. То есть – равнодушие епископа».
К этому надо прибавить ещё и сочувствие большинства священства и паствы современной церковной России.
Ознакомительная версия.
