ее спасение, самоусовершенствоваться»
17. Кстати сказать, такая рационалистическая интерпретация христианской концепции спасения всегда была чужда православию, а уж тем более монашеству, и любого старца привела бы в ужас как пелагианская ересь
18. Стоит более внимательно прочитать основные источники по монашеской аскетике и сочинения оптинских старцев, чтобы убедиться в несостоятельности попыток изобразить старцев светочами духовной жизни, учителями общечеловеческой нравственности. Эти попытки опровергаются уже тем, как сами старцы трактуют сущность «истинной» духовной жизни человека.
Непредвзятый подход к христианскому, и в особенности монашескому, учению о человеке и его спасении позволяет увидеть иррационализм концепции спасения, мистифицированное и превратное понимание природы человека. Она, согласно православному учению, в самой своей сути повреждена первородным грехом. Спасение для христианина — это чудо, и спастись может по неисповедимым судьбам божиим отвратительный человекоубийца или вздорный гуляка, а погибнуть в один миг — величайший аскет, всю жизнь трудившийся над культивированием своей доброй воли. Для впадения в ужасный грех «гордости», по монашеским представлениям, ему достаточно признать хотя бы в тайниках своей души, что он самоусовершенствовался и вправе рассчитывать на награду. Человек, согласно творениям отцов церкви, не имеет права чувствовать удовлетворение от прожитой жизни — была ли она действительно полнокровной и полезной для людей или же соответствовала нормам монашеского «благочестия».
Грех в христианском его понимании, особенно в православно-монашеском, не есть частное несовершенство человека, которое можно было бы преодолеть человеческими же усилиями, и уж тем более не отдельные недостатки индивида, с которыми он мог бы бороться. Грех — это тайна, раскрываемая божественным откровением, и очищение от него возможно лишь как милость, свободный дар со стороны бога, заслужить который можно исключительно смирением. Старец Макарий поучал, что «нашего ничего нет, а все божие, и без него мы не можем ничтоже благо творити... Господь ищет от нас смирения». «Человека плотяного, — писал в одном письме 1889 г. старец Амвросий, — сотворил бог, во-первых, для того, чтобы человек смирялся, памятуя, что тело его создано из земли и в землю должно обратиться; во-вторых, для того, чтобы человека плотяного можно было помиловать, как немощного». Что касается человеческого самоусовершенствования, то, по слову «преподобного» Исаака Сирина, «и совершенствование совершенных не совершенно».
Итак, мы видим, что оптинские старцы были вполне достойными преемниками древних отцов-боголюбцев. Последние, как известно, усматривали в «духовной жизни» «отсечение собственной воли», сознание своей греховности и вины, достижение «бесстрастия» и мистического соединения с богом. «Духовная жизнь, — писал, следуя им, старец Макарий, — состоит в том, чтобы зрети свои согрешения», «нести духовный крест и Заучиться от сего терпению и смирению». Духовная жизнь для старцев — это питание «внутреннего человека» и умерщвление «внешнего», «плотяного». «Когда внешний наш человек тлеет, то внутренний обновляется», — подчеркивал Макарий, а «высокообразованный» старец Амвросий называл тело вполне в духе пустынножителей «жилищем червей» и «повапленным гробом». Таким образом, монашеское понимание духовной жизни резко противопоставляет ее реальной жизни человека как природного и социального существа, третируя человеческое тело как грешную плоть, человеческие чувства как греховные страсти, а социальные потребности человека как мирскую суету.
Пределом «духовного совершенствования» человека монашество провозгласило подавление основных человеческих потребностей ради «обожения», что и находило выражение в диковинных «подвигах» боголюбцев — анахоретстве, затворничестве, столпничестве, постничестве, молчальничестве, «муке грязью» и многих других подобных видах «ангельского» жития. Но требование преобразовать человеческую природу в ангельскую проповедует не что иное, как смерть живого человека. И в те времена, когда гражданское законодательство стронулось в соответствии с религиозными догмами, пострижение в монахи означало гражданскую смерть. Идеалом монашества и старчества в «духовном совершенствовании» служили подвижники, добившиеся такой победы над плотью, что у них «изгнивали уды» и начинались галлюцинации. «Преподобная» Мария Египетская «боролась со страстями как со зверями», а сибирский старец Василиск «ощущал молитвенное глашение во всех членах своих и как бы какое-то звонцание».
Вина. Ориентация на такого рода идеал приводила к глубочайшей дисгармонии реального душевного мира человека. Внутренний мир монаха — это терзания и мучения, сознание неизбывной виновности, тщеты любых усилий и полнейшего своего ничтожества. «По слову Петра Дамаскина, душа, приходящая в преспеяние, видит свои грехи как песок морской...» Достичь совершенства духовной жизни можно лишь при непрестанном покаянии, самоукорении и самоосуждении. Старчество доводило до логического конца христианскую идею виновности человека, социальный смысл и психологический механизм действия которой превосходно выразил Ф. Энгельс: «На все жалобы по поводу тяжелых времен и по поводу всеобщей материальной и моральной нище-» ты христианское сознание греховности отвечало: да, это так, и иначе быть не может; в испорченности мира виноват ты, виноваты все вы, твоя и ваша собственная внутренняя испорченность! И где бы нашелся человек, который мог бы это отрицать?.. Ни один человек не мог отказаться от признания за собой части вины в общем несчастье, и признание это стало теперь предпосылкой духовного спасения, которое одновременно было провозглашено христианством» 19. В людях, и прежде всего в непосредственно подчиненных им монахах, старцы» руководствуясь христианским учением о греховности, заботливо взращивали чувство вины. Это помогало укреплять монашескую дисциплину, превращая монахов в людей, у которых одни чувства были гипертрофированы (как, например, чувство вины), а другие заглушены (чувство собственного достоинства, самоуважение и т. д.). Когда к старцу Леониду приходил монах, не признававший за собой никакой вины, старец гнал его прочь, говоря: «Иди-ка, иди со своей праведностью, а нам, грешным, не мешай». Так повторялось до тех пор, пока человек не смирялся и не начинал ощущать свою виновность. В любом мысленном или практическом действии, каким бы оно ни было, усматривался элемент вины, который, разрастаясь, поглощал все остальные аспекты этого действия и побуждал человека к безусловному послушанию.
«Откровение помыслов» Основным условием старческого духовного руководства являлось, как мы уже отмечали, «откровение помыслов». Один из монашеских авторитетов Феофан Освященный раскрыл его следующим образом: «Что влагается тебе в уме, повеждь пастырям, и они решат, истина ли тут или прикрытая ложь». От иноков требовали даже вести запись помыслов. Все это побуждало монахов к постоянному контролю, притом не столько за реальными поступками, сколько за «помыслами», намерениями, побуждениями воли, в которых им нередко мерещилось греховное или «бесовское».
Контроль за помыслами позволял следить за жизнью подопечных старца на уровне внутренних личностно-психологических структур, что не могло не вести к патологической деформации психики послушников, к появлению различных неврозов, болезненных отклонений. Монастырская жизнь была почвой, на которой несчетно плодились рассказы о всевозможных чудесах, явлениях, видениях. Во внутреннем мире многих монахов реальность переплеталась с причудливыми
