начала второго века, когда более не было уже в живых свидетелей этих событий. Также вовсе нет необходимости, чтобы это совершалось обязательно на почве Палестины. Деяния апостольские не заставляют нас допускать более раннего возникновения веры, что «первоапостолы» были лично знакомы с Иисусом. Время возникновения этой веры, вопреки Гарнаку, совершенно неизвестно. Даже Вейс считает ее продуктом не второго, а третьего поколения после Иисуса и относит ко времени около 100 года (95). В таком случае, как раз первая глава Деяний апостольских, в которой приведено условие, что апостолом может быть только прямой ученик Иисуса, по всей вероятности, является вообще позднейшей прибавкой к целому. Во всяком случае, тех 70 или 80 лет, которые протекли со дня предполагаемой смерти Иисуса, было вполне достаточно для того, чтобы выставить «историю» его заслуживающей доверия, тем более, что с разрушением Иерусалима в жизни народа произошел такой переворот, что боязнь, как бы иудейские противники не обличили ложь этого утверждения, — эта боязнь была излишней. А, впрочем, при превращении мифа в историю можно даже и не иметь в виду сознательный обман. Так как все существенные черты образа Иисуса, как мы видели, установились уже раньше, а миф всегда обычно пользуется повествовательной формой, как будто речь идет о действительно бывших событиях прошлого, то весь процесс мог протечь так постепенно и незаметно, что если Вейс по этому поводу говорит о «легкомысленной лжи» и «наглом шарлатанстве» (44), то эти выражения относятся только к нему самому.
Культовая легенда рассказывала об Еммануиле или Иисусе, которому, по Исайе, надлежало принести себя в жертву за грехи своего народа, чтобы потом снова сойти с неба в образе чаемого мессии и доставить своим верующим обещанное царство. Когда, после разрушения Иерусалима, после краха всех политических надежд иудеев и среди страданий народа от римского гнета, вопрос о пришествии мессии сделался боевым, тогда само собой, совершенно невольно должны были напрашиваться на уста дальнейшие вопросы: когда же, собственно говоря, пострадал «раб божий»? Где он умер? Каков он был по виду? Что он делал, прежде чем был предан своими врагами на смерть? Кто были эти враги? и т. д. И точно так же невольно .ответы на все эти вопросы должно было получать из тех намеков, которые находились частью у пророков, частью в астрально-мифологических умозрениях, и, таким образом, вести к превращению первоначально чисто мифического образа Иисуса в исторический.
На основании всего вышеприведенного, смерть Иисуса могла быть отнесена незадолго до разрушения Иерусалима. Будущий мессия должен был родиться во дни Августа, которого язычники чествовали как обетованного спасителя мира. Астральная мифология дала имя Пилата, которому надлежало пронзить своим копьем висящего на Мировом Древе, Млечном пути, солнечного бога; Пилат же, по свидетельству Иосифа Флавия, исполнял обязанности наместника во времена Тиберия. По словам пророка Исайи, «раб божий» должен был быть целителем душевных и телесных недугов, защитником бедных и угнетенных. Необыкновенные чудеса должны были выдавать его будущее мессианское значение и, несмотря на это, он должен был остаться непонятым своими и пасть под ударами своих врагов. А эти последние, — кто же мог ими быть, как не те фарисеи и книжники, вражда которых к иудейскому сектантству со времени разрушения Иерусалима проявлялась все яснее и яснее [66]?
Пока их вера в искупительную смерть «раба божия» была тайной верой внутри сект, столкновения с фарисеями быть не могло, тем более, что последние чувствовали свою связь с приверженцами этой веры как в своем пристрастии к мистике и астрологии, так и в своей вражде к по мирскому настроенной жреческой аристократии саддукеев. Мы уже видели, как у Исайи личность целителя постоянно сливается с самим Яхве. Как известно, проповедь Исайи направлена прямо на укрепление народа в монотеистических идеях, в вере в того единого бога который там говорит: «Я господь, и нет иного; нет бога, кроме меня! Я Первый и я последний!», слова, которые в Откровении Иоанна вложены в уста «сыну человеческому». Исайя, 45, 15, называет Яхве «богом сокровенным», «спасителем», точно так же, как и «рабу божию» и спасителю надлежало вырасти втайне и осуществиться искупительной смерти праведника, так что последняя не должна была быть превознесенной, а истинное значение этой смерти должно было остаться непонятым. Ну, а если в религии сект, по примеру Исайи, вера в Яхве прямо сливалась воедино с верой в Иисуса; если Иисус был только образом, в котором почитали Яхве как целителя, искупителя и спасителя в мистических тайных культах? В таком случае религия Иисуса была вообще только мистически углубленной религией Яхве, новой своеобразной формой иудейского монотеизма, и правоверные иудеи, для которых монотеизм был альфой и омегой, посему не имели никакого основания чинить препятствия исконным христианам, — иессеям или назореям, «святым», как их называет Исайя [67].
Вейс полагает, что своим признанием распятого Иисуса мессией древнейшие христиане вошли бы в самое острое противоречие с иудейством, навлекли бы на себя ненависть и преследование, и он считает «прямо-таки бессмысленным утверждение, что древнейшие христиане по собственной воле создали бы себе это затруднение» (44). Однако, не совсем таково было мнение первых христиан; они верили только, что Иисус, раб божий, спаситель Исайи, умерший позорной смертью среди людей, как мессия придет в блеске и славе и осуществит их надежды на блаженный конец. Пусть покажется «смелым», «парадоксом» утверждение, что Яхве сам должен был принести себя в жертву за своих и тем самым входил в сонм языческих богов-спасителей: Мардука, Адониса, Таммуза, Аттиса, Озириса и т. д. И все же это, быть может, было только пережитком и возвратом к древнему воззрению, по которому, сам Яхве был Таммузом, который ежегодно умирал, оплакивался, по словам Иезекииля (8, 13), женщинами в Иерусалиме, снова воскресал и снова умирал, дабы опять вернуться к жизни. Боязнь унизить достоинство Яхве его появлением при кончине мира, пусть эта боязнь отпугивала приверженцев этой веры от того, чтобы отожествить спасителя с высшим богом. Пусть она послужила основанием к тому, что Иисус при всем своем существенном единодушии с богом все же всегда отличался от него в качестве особого существа. «Неприличием» в глазах иудеев было бы то, что их бог-родственник языческим богам-спасителям, и «глупостью в глазах язычников», что спасителем мира надлежало быть иудейскому божеству. Однако, все это кажется невозможным только в том случае, если, подобно Вейсу, в распятом Иисусе видеть реального человека, историческую личность. Чтобы христиане по доброй воле сами ставили себя в затруднительное положение признанием мессией такого человека, — в это,
