не жалко, и оправдывает другого не потому, что его жаль, – это чувство совершенно исчезает здесь – но просто потому, что один прав и другой не прав.
VI. Быть может, ни в одном из видов своего творчества природа человека не является в таком величии и в такой красоте, как в творчестве религиозном. Нигде человек не переступает того тесного предела, которым ограничен он, и даже в науке, поднимаясь в высшие сферы умозрения, он остается только ничтожною частицею мироздания, он сознает себя отделенным от этого мира, потому что сознает этот мир как внешний объект своей мысли; и только в той отрешенности от всего личного, от всего временного и земного, которая составляет сущность религиозного чувства, человек как бы освобождается от уз своих и сливается с Космосом и его вечным развитием в одном великом, всепоглощающем мировом чувстве. И только в этом чувстве человеческая природа, в других видах своего творчества как бы дробящаяся, колеблющаяся и рассыпающаяся в мириадах созданий, ярких, но недолговечных и меркнущих во всей своей обольстительной красоте, – только в этом чувстве она является как бы собранная в одно целое, и перед немеркнущею красотою и силою того, что выливается из нее в этот миг, преклоняются века и народы. В великие и редкие моменты, когда наступает это творчество, мелкое и волнующееся житейское чувство, минутные цели и минутные страсти, которыми живет и движется повседневная жизнь, – все это рассеивается как призрак, и из-за него выступает природа человека во всем сиянии своей первозданной чистоты и во всем величии понимания, что уже не первозданно-прекрасный и радостный мир вокруг нее, но мир мрака и скорби, изнемогающий в страдании, но полюбивший муку свою, смеющийся и отвергающий спасение. И перед красотою этого мирообъемлющего и всепроницающего чувства никнет красота науки, никнет красота искусства, никнет красота всей этой мелкопечальной и мелкорадостной жизни; и, только задевая лучами своими науку, искусство и жизнь, это чувство сообщает и им непреходящее значение и немеркнущую красоту.
Далее, если принять во внимание многосторонность, продолжительность и широту влияния религиозного творчества на человека во всех сторонах его духа и на жизнь во всех ее проявлениях, то мы должны будем признать, что нигде человек не является более могущественным, чем здесь. Какой великий государь, какой завоеватель, которого только знает история, имел влияние, равное тому, какое имел, напр., Кальвин? Как мало и недолговечно все, что совершили даже сильнейшие из людей, господствовавшие над миром – Александр Великий, Цезарь – в сравнении с тем, что совершил этот простой проповедник. Дела их и имена давно забыты – их знают только ученые, а его слово до сих пор живет в сердцах миллионов людей, которые думают, желают и делают то, чему он учил их, и его имя с благодарностью и любовью произносится миллионами уст. А он был еще слабейший из тех, в ком проявилось религиозное творчество. По справедливости можно сказать, что другие люди и другими сторонами своего духа творят в истории, историю же творят люди веры и религиозного чувства. Их жизнь и учение – это основа, на которой время вырисовывает сложный и разнообразный узор истории; это – то, чем живут народы и без чего не жили бы они, но сгинули бы подобно тому, как гибнут во времени безвестные племена и царства – и история не знает о них. Что же есть особенного, ни с чем не схожего в религиозном творчестве, что придает ему такое великое значение? Не пытаясь разрешить этого вопроса, мы выскажем о нем несколько мыслей, которые если и ничему не помогут, то и ничему и не помешают в разрешении [18].
К этим особенностям прежде всего относится несвязанность религиозного чувства, как со своею производящею причиною, с текущею, окружающею жизнью: оно возникает не из временных нужд и не им стремится удовлетворить; поэтому-то значение его и не утрачивается, подобно всему другому, с исчезновением этих нужд, но остается и тогда, когда исторический период, в который появилось оно, минует безвозвратно со всеми своими особенностями и потребностями. Это относительно времени; но то же следует сказать и относительно несвязанности религиозного чувства с каким-либо местом: не народ и не страна составляют предмет его, но человек, т. е. все страны и все народы. То, к чему бывает обращена мысль в моменты религиозного творчества, и то, чем живет в эти моменты сердце, для того, из кого исходит творчество, исполнено такого значения, что слово, с которым он обращается к людям, является средоточием мира, средоточием истории: он существует, чтобы вместить это слово, она готовилась, чтобы понять его, и ничего никогда человек не будет делать, кроме того, чтобы исполнять это слово, – потому что в нем его спасение и в повиновении ему его назначение. В этой отрешенности от всего, что во времени, и в этой отчужденности от всего, что есть на земле близкого и дорогого человеку, и таится одна из причин того, что времена проходят и слово не забывается, народы возникают и исчезают, покоряя свою жизнь тому, что вышло не из ее нужд и прихотливых изменений.
Вторая особенность, уже названная выше, состоит в том, что, в то время как во всех видах своей деятельности природа человеческая является как бы разделенною, частичною, – в моменты религиозного творчества она является цельною, как бы собранною в одно. И в самом деле, не человек творит понимание, но разум в человеке; не человек создает красоту, но чувство прекрасного в нем; не он делает справедливое и нравственное, но только одна из сторон его духа. Словом, ни в чем из творимого им, человек не живет всем существом своим, но только одною или некоторыми частями своего существа. Напротив, религиозное чувство не может быть отнесено, как к своему источнику, ни к одной из сторон человеческого духа в отдельности, но только ко всей человеческой природе в ее целом; и то, чем пробуждается это чувство или что изливается из него – религиозное учение, содержит в себе все элементы человеческого существа, не чуждо ни одного из них: оно всегда и одновременно бывает проникнуто и глубокою мудростью – хотя не есть произведение мышления, и чистою нравственностью – хотя не есть нравственное поучение, и исполнено высокой красоты – хотя не создано художественным чувством. Поэтому-то оно влечет к себе всего человека, убеждает его не доказывая, перерождает не поучая, возвышает и просветляет его природу бессознательно для себя самого. Как из всей природы человека изошло оно, так и всю природу человека
