и что несёт грядущий мир.
Роже Кайуа
Ложное постоянно вынуждено всё больше платить за свою силу, когда за его ширмой начинает просвечивать возможная реальность. Наверное, только сегодня господство ложного стало настолько абсолютным.
Но именно здесь его диалектический и «естественный» предел.
Либо сгинет на последнем костре нарождающаяся телесность латентного Gemeinwesen [21], вплоть до самого желания и его субъекта, либо будет развеян каждый симулякр: разразится свирепая битва человеческого вида против управленцев отчуждения, и в кровавом закате всех «будущих светил» начнёт пробиваться возможное будущее.
Теперь всё, что нужно людям, чтобы быть, это окончательно порвать со всякой «конкретной утопией».
Джорджо Чезарано, «Учебник выживания», 1975
В цикл обратной связи нельзя поместить каждого индивида, группу или форму-жизни. Среди них есть слишком хрупкие. Они могут сломаться. Слишком сильные, они могут сломать.
Все эти становления,
накануне слома,
предполагают, что в какой-то момент прожитого опыта тела проходят через острое чувство, что всё может резко оборваться,
в любой миг,
и ничто,
тишина,
смерть от них на расстоянии одного тела, одного жеста. Всё может кончиться.
Угроза.
Помешать кибернетизации, потеснить Империю удастся через врата паники. Поскольку Империя есть совокупность механизмов для предотвращения событий, процесс контроля и рационализации, падение Империи будет всегда восприниматься её агентами и приборами как явление самое иррациональное. Следующие строки дают представление о том, каким может быть кибернетический взгляд на панику, и неплохо показывают a contrario [22] её действительную силу: «Паника – это коллективное неэффективное поведение, поскольку оно не приспособлено к опасности (действительной или предполагаемой); оно характеризуется откатом мышления к архаичным и стадным формам, приводящим к примитивным реакциям отчаянного бегства, беспорядочных действий, применения силы и, чаще всего, к актам ауто- и гетероагрессии; реакция паники обнаруживает характер коллективного духа, со свойственными ему искажениями в восприятии и суждениях, следованием самым грубым формам поведения, внушаемостью, участием в насильственных действиях без понятия о индивидуальной ответственности»35.
Паника – это то, что заставляет паниковать кибернетиков. Она воплощает абсолютный риск, постоянную потенциальную угрозу, которую несёт усиление напряжения в отношениях между формами-жизни. А потому её надо сделать чем-то пугающим, в чём и усердствует тот же проплаченный кибернетик: «Паника опасна для населения, которое она охватывает; она увеличивает количество пострадавших от происшествия из-за неадекватных реакций бегства и может даже стать единственной причиной смертей и травм; сценарий всегда один: слепой ужас, толпа, давка…». Ложность такого описания явления паники в том, что она представляется исключительно в замкнутых пространствах: паника как освобождение тел сама себя разрушает, потому что все пытаются выбраться через слишком узкий проход.
Но можно предположить, что при масштабе, достаточном, чтобы обойти кибернетические программы и перекинуться на разные площадки, как это было в июле 2001 года в Генуе, паника способна преодолеть стадию уничтожения, о чём говорит и Канетти в «Массе и власти»: «Не будь это в театре, можно было бы удариться в бегство подобно стаду животных при виде опасности, однонаправленность движения умножила бы энергию бегства. Активный массовый страх такого рода – великое коллективное переживание всех животных, ведущих стадную жизнь и, как хорошие бегуны, спасающихся вместе»36. В этом отношении мне видится политически крайне значимым фактом паника более миллиона людей в октябре 1938 года, когда Орсон Уэллс объявил по радио о неминуемом вторжении марсиан в Нью-Джерси, во времена, когда радио было ещё достаточно невинным для того, чтобы можно было не сомневаться в правдивости передач. Поскольку «чем яростнее человек борется за собственную жизнь, тем яснее становится, что он борется против остальных, мешающих ему со всех сторон»37, то паника обнаруживает не только немыслимые и неконтролируемые издержки, но и гражданскую воину в голом виде: «распад массы в массе»38.
В ситуации паники общности выделяются из социального тела, понимаемого как целое, и хотят от него убежать. Но поскольку они пока ещё в его власти, физически и социально, они вынуждены его атаковать. Паника как никакое другое явление показывает множественное и неорганичное тело нашего вида. Слотердайк, этот последний философ, продолжает позитивную концепцию паники: «В исторической перспективе альтернативные группы были первыми, кто выработал неистерическое отношение к возможному апокалипсису. […] Текущему альтернативному сознанию свойственно нечто, что мы можем назвать прагматичным подходом к катастрофе». Возвращаясь к вопросу, если кибернетическая гипотеза настаивает, что «цивилизация, поскольку она должна строиться на ожиданиях, повторениях, защите и институтах, имеет условием отсутствие, то есть устранение всякой паники», то Слотердайк возражает, что «только благодаря близости паники как опыта возможны живые цивилизации». Так она предотвращает катастрофический потенциал эпохи, возвращаясь к изначальной непринуждённости. Паника даёт возможность превратить эти энергии в «разумный экстаз, в котором индивиду явится догадка: “я – мир”». Если что и прорывает плотины паники и превращается в потенциальный положительный заряд, сбивчивую (сбитую вместе) догадку о преодолении, так это то, что каждый есть живая основа собственного кризиса, а не обязан проживать его как внешний рок. Таким образом, поиски активной паники – «мирового панического опыта» – это техника допущения опасности распада, которую представляет для общества каждый как опасный дивидуум. Это конец надежд на любые конкретные утопии, мост к тому факту, что нам больше нечего ждать и больше нечего терять. Это способ через особую восприимчивость вернуть возможностям прожитых ситуаций, их возможному крушению и крайней хрупкости их прописанного распорядка ясную связь с движением на опережение кибернетического капитализма. В сумерках нигилизма нужно сделать страх таким же непомерным, как надежду.
В рамках кибернетической гипотезы паника понимается как смена состояния саморегулируемой системы. Для кибернетика любой беспорядок может проистекать лишь из погрешности между регистрируемым поведением и действительным поведением элементов системы. Поведение, которое не поддаётся контролю, оставаясь при этом несущественным для системы, называется «шумом» – это то, что не может быть сведено двоичной машиной ни к нулю, ни к единице. Такие шумы – это линии схода, блуждающие желания, ещё не втянутые в круговорот оценивания, то, что не в списках. Мы называем гетерогенную совокупность таких шумов Воображаемой партией [23]: они размножаются под Империей, не нарушая при этом её шаткого равновесия, не меняя её состояния, и одиночество, к примеру, – самая распространённая форма таких переходов на сторону Воображаемой партии. Винер, формулируя кибернетическую гипотезу, допускает существование систем – называемых «контурами круговой реверберации» – где умножаются расхождения между поведением, желаемым для целого, и фактическим поведением элементов. Он предвидит, что такие шумы могут последовательно и резко нарастать, как бывает, когда
