class="empty-line"/>
В «Кибернетике и обществе» Винер запоздало спешит сказать, что применение кибернетики в политике склонно усиливать проявления господства, и задаётся схожим вопросом, предвосхищающим мистический кризис его последних лет: «Вся техника секретности, искажения информации и обмана имеет целью обеспечить одной стороне возможность более эффективного, чем другой, использования своих собственных сил и средств сообщения. В этом военном использовании информации одинаково важно обеспечить работу своих собственных каналов связи и затруднить использование другой стороной имеющихся в её распоряжении каналов связи. Всеохватывающая политика в вопросах секретности почти всегда должна включать в себя, помимо самой секретности, учёт многих других явлений»42. Проблема силы, будучи переформулированной в проблему невидимости, становится, таким образом, проблемой переключения между открытостью и закрытостью. Она требует сразу и спонтанности, и организованности. Или, говоря иначе, рассредоточенная герилья сегодня требует создания двух схем последовательности, раздельных, но при этом смешивающихся: одна отвечает за открытость, то есть за преобразование игры форм-жизни в информацию, вторая – за закрытость, сопротивление форм-жизни такому преобразованию. Курчо: «Партия Герильи – это максимальная действующая сила, направленная на невидимость и экстериоризацию знания-власти пролетариата: и невидимость для врага, и экстериоризация по отношению к врагу сосуществуют в ней в высшей категории синтеза». Нам возразят на это, что, в конце концов, речь здесь идёт просто о новой форме двоичной машины, ни лучше, ни хуже, чем машины кибернетиков. И ошибутся, так как это значит – не видеть того фундаментального отстояния от регулируемых потоков, которое лежит в основе этих двух действий, а это отстояние и есть условие для опыта в мире механизмов, оно – сила, которую я могу преобразовать в плотность и в будущее. Но главная ошибка здесь в непонимании, что переход между суверенитетом и безвластием не программируется, что рисуемый этими состояниями бег сродни скитанию, что выбираемые в результате пространства, на теле, на заводе, в городских и пригородных не-местах, непредсказуемы.
Революция есть движение, но движение не есть революция.
Поль Вирильо, «Скорость и политика», 1977
В мире, где прописаны сценарии, программы тщательно просчитаны, партитуры безупречны, варианты и действия всегда уместны, что же мешает, что тормозит, что хромает в таком мире?
Хромота говорит о теле. О телесном.
Хромота говорит о человеке с уязвимой пятой.
За неё-то его и держал Бог. Пятой своей он был Бог. Боги прихрамывают, когда не горбятся.
Расстройство и есть тело. То, что хромает, болит, еле держится, это сбитое дыхание и чудо равновесия. Как и человек, музыка хромает на обе ноги.
Тела ещё не настроили как следует по закону рынка.
Не идёт. Мается. Снашивается. Обманывается.
Ускользает. Слишком жарко, слишком холодно, слишком близко, слишком далеко, слишком быстро, слишком медленно.
Филипп Карль, Жан-Луи Комолли, «Свободный джаз, вне программ, вне тем, вне кадра», 2000
Всегда всеми подчёркивалось – и Т.Э. Лоуренс не исключение – кинетическое измерение политики и войны как стратегическое дополнение к количественной концепции соотношения сил. Это типичное поле герильи, в противовес традиционной войне. Уже говорилось, что за отсутствием массовости движение должно быть быстрым, быстрее господствующей власти. Так, например, формулирует свою программу Ситуационистский интернационал в 1957 году: «Нужно понимать, что мы станем свидетелями, участниками гонки между свободными художниками и полицией, чтобы испытывать и разрабатывать новые техники воздействия. В такой гонке у полиции уже серьёзное преимущество. Но от её исхода зависит, возникнут ли условия для страсти и освобождения, или укрепятся – под строгим научным контролем, без каких-либо лазеек – условия старого мира подавления и страха. […] И если контроль над этими новыми средствами не будет целиком в руках революции, нас могут затянуть в полицейский идеал пчелиного общества»43. В свете последнего образа, явно, но статично изображающего итог кибернетики, какой её делает Империя, революция должна заключаться в возвращении себе самых современных технологических средств, что позволило бы тягаться с полицией на её же территории, создавая альтернативный мир теми же средствами, которыми пользуется она. Скорость при этом понимается как один из важнейших атрибутов искусства революционной политики. Но такая стратегия предполагает атаку на неподвижные силы. А при Империи такие всё больше распыляются, тогда как обезличенная власть механизмов становится кочевой и пронизывает все институты, подрывая их.
И напротив, медлительность легла в основу другого аспекта борьбы против Капитала. Саботаж луддитов не следует рассматривать в классической марксистской традиции как банальный мятеж организованного пролетариата, как протест реакционных ремесленников против постепенного отчуждения средств производства, вызванного индустриализацией. Это сознательный акт замедления потоков товаров и людей, предугадывающий центральную характеристику кибернетического капитализма, поскольку он – движение к движению, воля к власти, общее ускорение. Тейлор, к слову, понимает Научную организацию труда как технологию борьбы с «торможением рабочих», которое успешно противодействует производительности. В физическом мире мутации системы также зависят от времени, как замечают Пригожин и Стенгере: «…чем быстрее происходит передача сигнала внутри системы, тем больше количество незначительных флуктуаций, неспособных изменить состояние системы, и тем эта система стабильнее». Тактики замедления таким образом имеют дополнительную силу в борьбе с кибернетическим капитализмом, потому что атакуют его не только как сущность, но и как процесс. Но их значение больше: медлительность также необходима для того, чтобы формы-жизни установили между собой такую связь, которую нельзя было бы свести к простому обмену информацией. Она становится выражением взаимоотношений, сопротивляющихся взаимодействию.
По ту (или эту) сторону скорости и медлительности коммуникаций есть место для встречи, которая может очертить конечную границу аналогии между общественным и физическим мирами. Именно потому что две частицы не встретятся никогда, нельзя в лабораторных условиях вывести явление разрыва. Встреча – это длительный момент, когда между присутствующими в каждом человеке формами-жизни проявляется напряжение. Эта территория первичнее общества и коммуникации, она актуализирует силы тел и сама актуализируется в разнице напряжения, исходящего от них, образующего их. Встреча происходит вне языка, за пределами слов, в девственных землях несказанного, на уровне ожидания, под действием той силы мира, которая – и его отрицание, его «возможность-не-быть». Что есть иное? «Другой возможный мир», – отвечает Делёз. Другой воплощает возможность мира быть-не, или быть другим. Вот почему в так называемых «первобытных» обществах война приобретает ту изначальную важность уничтожения любого другого возможного мира. В то же время нет смысла думать о конфликте, не думая о наслаждении, думать о войне – не думая о любви. В каждом бурном рождении любви возрождается основополагающая страсть изменяться, изменяя мир. Злость и недоверие, которые вызывают
