сердце проблеск надежды и нежную привязанность друг к другу.
Истерзанное гнетущим прошлым, не в силах избежать жестокого настоящего и беззащитное перед угрозой будущего, такое сердце получает незабываемый опыт. «Потому что мы несем огонь» [2], – говорят герои друг другу: и они вправе так говорить. Преодолевая небытие, которое вот-вот лишит их собственного «Я», они чувствуют появление в своей жизни необъяснимого порыва, будто призыв к бытию во взгляде одного и тепле ладони другого. Этот порыв дарует им чувство глубокой признательности, благодаря которому они могут бороться и сопротивляться окружающей их действительности. В конце этого путешествия, когда обоим удается пережить столкновения со свирепыми хищниками – существами, когда-то бывшими людьми, – а также внезапное исчезновение всего, что до недавнего времени составляло их мир, мы становимся свидетелями прощания и одновременно освобождения от страданий. Маккарти блестяще завершает напряженную историю спасения двух героев, находя в памяти человека – а по сути, в памяти всего человечества – ключ к будущему. Эта память не пробуждает ничего из прошлого, она как след, окаменелость, которая вдруг обретает жизнь. Эта память призывает вновь прислушаться к происходящему, к осторожному и нерушимому обещанию, сопутствующему нам на чувственном и физическом уровне. В ее слабом голосе, нежном и неумолимом одновременно, скрывается сила, способная пробиться сквозь глухой гул небытия.
Человеческая жизнь такова именно потому, что она противопоставляет себя пустоте. В ней нет и намека на нигилизм, который даже за границами философии всегда готов уничтожить смысл, ради которого мы существуем; не видя этого, не проходя через это, мы не были бы людьми. Именно благодаря альтернативе между существованием и пустотой мы приходим к пониманию себя. И это совершенно не зависит от того, выйдем мы из этой схватки победителями или проигравшими. Именно тогда, когда мы уступаем пустоте, когда объявляем недостижимым смысл окружающего нас мира – именно тогда память о бытии и может возродить смысл – хватит одного взгляда, одной встречи, одного разговора.
Вот как заканчивается «Дорога»:
«Когда-то в горной речке водилась форель. Было видно, как рыбы стоят в янтарной воде, а течение медленно покачивает их плавники с дрожащими белыми каемками. Рыбины оставляли на руках запах тины. Гладкие, мускулистые, напряженные. На спинах – замысловатые узоры. Карты зарождающегося мира. Карты и запутанные лабиринты. То, что назад не вернуть. И никогда уже не исправить. В глубоких впадинах, где прятались рыбы, все дышало древностью и тайной».
Все – даже форель в реке – несет в себе смысл, заставляет нас дрожать и шептать, повествует нам о своем бытии. Это бытие мало увидеть – к нему надо прислушаться, ведь это не просто одна из характеристик мира вокруг нас, а история, предшествующая нашему существованию. Вот на что нужно обращать внимание, чтобы потом рассказать об этом другим. Все – каждый символ – несет на себе оттиск мира, принадлежит к единому целому, выделиться из которого может только нечто особенное. И чтобы понять это ощущение мира, мы должны разглядеть его в чешуе на спине рыбы, в каких-то особенных шероховатостях бытия, иногда скрытых от глаз.
Но поиск и расшифровка смысла того, что нас окружает, всегда в большей или меньшей степени остается прогулкой по лабиринту: мы можем заблудиться в нем, если путеводная нить вдруг оборвется. Мир никогда не дается нам незыблемым, раз и навсегда, он дается нам в становлении, он создается в более или менее рациональной форме теми, кто в нем живет. Гениальность человечества заключается именно в этой способности интерпретировать реальность без желания и возможности «исправить» ее, «зафиксировать» в каких-то графиках и чертежах. Реальность нельзя просто согласовать с нашими намерениями, потому что она предшествует нам и превосходит нас. Но если бы мы не смотрели на нее вовсе – ее бы не существовало, реальность была бы для нас пустотой. Только внимательный взгляд может разглядеть тайну – а не что-то обыденное – в тех вещах, которые противопоставлены пустоте.
Следующие главы будут попыткой прислушаться к тому, что нам говорит современный нигилизм.
Нигилизм снова стал проблемой в жизни отдельных людей и мирового сообщества в целом. Хоть и казалось, что он уже окончательно и незаметно победил в развитых странах Запада, где его неудержимое господство значительно ускорили глобализация и стремительное развитие информационных технологий. Его победу подспудно обеспечивал и образ жизни отдельных людей. Это было и остается распространенной концепцией, которая объединяет самые разные взгляды на мир в молчаливом согласии, что у реальности больше нет смысла, нет единого восприятия себя и окружающего мира, нет того, что может по-настоящему «укоренить» нашу жизнь в настоящем, захватить нас и сделать свободными.
Конечно, какие-то ценности (солидарность, уважение к закону, забота об окружающей среде и т. д.) остаются неизменными, превращаются в обязанности, входят в сферу нашей этической ответственности, но если говорить честно, то они часто воспринимаются как красивые слова, неспособные перебороть отупляющее ощущение того, что наше существование рано или поздно закончится. Кажется, что жизнь и смысл расторгли свой брак по обоюдному согласию: теперь жизнь отождествляется с ничем не прикрытым желанием обладать собой, инстинктом самоутверждения, а смысл жизни сводится к неопределенной культурной конструкции из вопросов вроде «Кем бы мы хотели стать?», «На что мы имеем право?» и «Какие правила нам диктует социум?».
Потому и казалось, что нигилизм уже одержал победу в нашем мире, но это была странная победа. Нигилизм больше не был связан с постоянно возрастающей «силой духа» (сверхчеловек как воля к власти). Напротив, это был тот самый «пассивный нигилизм», который, скорее, «упадок и истощение силы духа». Так что, как пишет Ницше, «все дотоле существовавшие цели и ценности более не соответствуют ей и уже не вызывают веры к себе, – что синтез ценностей и целей (на котором покоится всякая мощная культура) распадается и отдельные ценности восстают одна на другую (разложение), – что только все утешающее, целящее, успокаивающее, заглушающее выступает на передний план под разнообразными масками: религиозной или моральной, политической или эстетической и т. д.» [3] (Frammenti postumi, «Посмертные фрагменты», 1887–1888, 9 [35]).
Результат обратный: вместо революционной атаки на идолов клерикальной буржуазии – как это было в 1968 году – вежливое и «правильное» обращение в стиле радикальной буржуазии масс (о которой говорил Аугусто Дель Ноче [4]). Став продуктом общества потребления, нигилизм означал теперь не радикальное сомнение в истинности вещей, а новую интерпретацию истины как взаимодействия мнений, где каждое имеет право на существование при условии, что оно остается только мнением, не более.
