Вторая — активно хищническая стратегия внутри маргинального слоя несет самую большую социальную опасность55. По существу, активно хищнический пласт маргинального слоя ведет постоянную войну с обществом. Причем по своей природе активно хищнический пласт — глубоко варварский феномен. К нему применимы как общие, сущностные, так и частные признаки варварства.
Преступный мир характеризуется принципиальной ориентацией на «расточение» цивилизационного ресурса. Паразитическое отношение к обществу и сущностное противостояние цивилизации также сближаются со стереотипами варварства. Механизмы структурирования преступного мира и его культура являют собой почти чистую кальку варварского универсума. Деятельность преступника — тайное или явное изъятие чужой собственности — по своему генезису восходит к племенному быту. Это не что иное, как неизжитый реликт догосударственного существования человека. Преступный мир самоорганизуется в архаические жесткие структуры — банды, преступные группы, «семьи», кланы. Зрелая преступная группа имеет достаточно сложную структуру, включающую лидера, сублидера, трикстера (провокатора), основную массу — «бойцов» и «периферию» или внешний пояс. Такая система порождает целостное пространство социального бытия. Иными словами, это древнее, чрезвычайно устойчивое социокультурное целое.
Преступный мир рождает свой этос, в котором легко узнать этос воина-варвара. В него входят: культ физической силы, презрение к боли и смерти, презрение к карам, которыми общество грозит преступнику; обладание оружием как атрибутом полноценного мужчины, презрение к мужику, пахарю, «фраеру», т. е. человеку цивилизации, в трудах зарабатывающему хлеб насущный; жгучую ненависть к «ссучившимся», т. е. предавшим воровской мир и перешедшим на сторону государства. Настоящая, достойная мужчины жизнь — жизнь воровская, т. е. жизнь хищника. Высшая моральная доблесть состоит в верности воровскому закону, в презрении к карам и «ментам» — противостоящим вору агентам государства.
В криминальной культуре огромное место занимает культ прожигания жизни, «расточения» награбленного. Настоящий вор живет так, что пришедшие к нему деньги мгновенно развеиваются в «красивых» загулах, разбрасываются прихлебателям, раздаются лицам низшего ранга. В этом и состоит праздник бытия, момент самоосуществления и самоутверждения настоящего «блатного». Напор и интенсивность процесса «прожигания» определяют вес человека, его престиж. Существование вне практики развеивания по ветру доставшегося цивилизационного ресурса достойно презрения. Здесь легко узнать распределение по принципу обычая «потлатч». Очевидна телеология такой установки. Культ расточения блокирует формирование собственника и рождение нормальной социальности. Настоящий мужчина «идет на дело», стремительно прожигает награбленное и снова «идет на дело». Наконец, в воровской культуре огромна роль «воров в законе» — людей, воплощающих ценности преступного мира и доказавших своей жизнью верность этим ценностям. Воры в законе, прошедшие особое посвящение, — признанные патриархи и авторитеты. Они разрешают конфликты и осуществляют присмотр за жизнью преступного сообщества.
Если задаться вопросом: что за явление раскрывается перед нами, ответ очевиден — классическая военная демократия периода расцвета до вступления ее в кризис, связанный с упадком демократического начала и утверждением наследуемой княжеской власти.
В идеальных образах «вора в законе» мы легко узнаем Свенельдов и Святославов, Сфенкелов и Икмаров. Людей сильных, безжалостных и справедливых в том смысле, как понимал справедливость варвар-дружинник, бесстрашных и готовых к смерти, защитников тех, кто стал под их руку, и грозу тех, кто осмелился пойти против. Дух преступного мира заставляет вспомнить об эпохе киевского язычества.
Традиционное сознание и преступный мир. Отметим глубоко амбивалентное отношение традиционной культуры к разбойнику, и откровенное сочувствие к бандиту, наиболее архаической части общества как к воплощению интенции сохранения традиционного космоса. В газетах раннеперестроечной эпохи несколько раз публиковались сходные по установкам письма читателей. Память не сохранила ссылок, но наиболее запомнившийся пассаж звучал так: «Когда узнаешь, что ограбили квартиру, обчистили дачу или угнали машину какого-нибудь завбазой, артиста или профессора — душа поет. Он грабил народ, а теперь ограбили и его». Бандит ведет профилактическую работу по ослаблению социальной стратификации.
Разбойник вписывается в мир традиционного сознания как персонаж, осуществляющий великую, космосозидающую функцию редистрибуции по отношению к тем, кто нарушил древние заповеди родовой жизни и «неправедно» превысил некий допустимый порог имущественного неравенства. Важно и то, что все изъятое идет прахом. Награбленное улетает в Праздник. Здесь нам открывается еще одна грань преступного мира — как одного из ликов Беловодья. Преступное сообщество осознается как развернутый во времени русский бунт, который органически включает в себя момент идеального бытия, праздник пускания в распыл награбленного, то есть изъятого у богатеев.
То, что награбленное распыляется — хорошо и праведно, ибо тем самым оно выводится из кругооборота приращения капитала и не становится элементом, усиливающим социальное неравенство. Так бандит оказывается подвижником, страстотерпцем, почти монахом взявшим на себя тяжелую и грязную, но необходимую работу по изничтожению, постоянно накапливающегося в обществе «соблазна». Той субстанции, которая неизбежно разлагает и разъедает архаический космос. С этой интенцией можно сопоставить последовательную политику советского режима направленную на достижение «социальной однородности». Это была многообразная и разносторонняя деятельность направленная на пресечение ростков имущественного неравенства на всех уровнях советского общества. Власть пристально следила за тем, чтобы все сословия жили строго «по чину». Легальный (государственный) и нелегальный разбой делал одно общее дело. С одной стороны — удовлетворял древним культурным инстинктам, с другой — трудился на ниве общественного блага не без пользы для себя.
Рассматриваемого нами разбойника важно отличать от вора, который забирает «последнее». Это совсем другой персонаж и отношение к нему иное. Понятно, что это разведение носит чисто мифологический характер, ибо реальный бандит грабит всех и, в конечном счете, обирает того самого субъекта, который видит в нем своего союзника.
Народное отношение к разбойнику тождественно отношению к сакральной власти в наиболее чистых ее проявлениях. Все российские тираны обязательно, и более того, в показательном порядке, истребляли и грабили «бояр» сдвигая тем самым общество к двучленной структуре: царь — народ. Таким образом, бандит предстает в качестве особой, как бы ночной, подлунной модальность идеала сакральной российской власти. Интенция его деятельности задана той же культурой и направлена к достижению социального идеала. Отношение к разбойнику показывает нам, что теория стационарного бандита как механизма генезиса власти в варварских обществах достаточно убедительна, по крайней мере в нашем случае.
Для того, чтобы прояснить эти моменты, надо совершить экскурс в сферу культурного содержания архаических хозяйственных отношений. Архаический мир стоит на редистрибуции. Что же заставляло людей добровольно отдавать в чужие руки созданное и добытое ими? Перераспределительные отношения, как социальная основа первобытного общества не могли не быть сакрализованы. Редистрибуция генетически вырастает и осознается как жертва Богам, то ость магический акт связи с трансцендентным. Результаты трудовых усилий отдаются духам в знак благодарности и как залог будущих успехов. Они кладутся на жертвенник, сжигаются, то есть обретают идеальное бытие. В определенный момент между отдающим и ритуалом появляется новый персонаж — патриархальный Лидер, жрец. Он берет на себя отправление жертвенного ритуала и выступает как агент духов. При этом, часть от жертвоприношения используется в порядке перераспределения на нужды слабых и немощных, Рода и Храма, идет на социальное воспроизводство56.
Редистрибуция — феномен вертикального характера. В ней живут коннотации священной жертвы связывающей индивида и архаический коллектив с духами предков и богами. Для сравнения соотнесем редистрибуцию с рационально понимаемым новоевропейским налогом. Последний представляет собой качественно иное явление. Этот феномен горизонтального порядка целиком принадлежит к профанной социальной реальности. Смысл налога исчерпывается целями социального воспроизводства.
Итак, редистрибуция складывается как одна из центральных сакральных функций Власти, как атрибут родовладыки, жреца и князя. Присваивая себе эту функцию, бандит натягивает на себя пласты культурных смыслов, связанных с образом архаической власти. Сама редистрибуция — священная тайна. Бандит же — двойник власти, комплиментарная ей сущность. Но откуда мы знаем, что здесь происходит редистрибуция, а не простое присвоение чужого? Гарантия этого заключена в культурной норме прожигания награбленного. Маркирующая культуру преступного сообщества мифология блатного угара, раздольного веселья и вечного праздника отсылает нас к функции жертвоприношения. Пир — всегда сотрапеза, совершаемая с богами и духами предков. Им ставят чары, их поминают, во их имя совершают возлияния. Все то, что изведено на празднество рассматривается как жертва и сослужение. Именно это и создает Праздник, формирует пространство идеального бытия. Осуществляя редистрибуцию, архаический владыка всегда откладывал значительную долю на бесчисленные праздники — церковные, сезонные, семейные (свадьбы, поминки, родины и т. д.).
