элементов естественного языка, обладающего именно «бесконечными семантическими оттенками и бесконечными грамматическими возможностями»
2. Далее, с переходом к собственно характеристике языковых элементов рисуется грандиозная картина развертывания каждого из них в бесконечный (буквально) ряд языковых значений. Будь то фонема, слог, корень либо аффикс слова, будь то части речи, везде Лосев не устает повторять о тех же «безграничных семантических оттенках», о «значениях не только разных, но и бесконечно разнообразных», о «семантической варьируемости бесконечное число раз в зависимости от живого контекста речи», о бесконечных же «степенях проявления модальностей» и даже о той свободе языка, «которая настолько разнообразна и безгранична, что часто граничит с настоящим безумием»
3. Характерно, что Лосев посчитал свою задачу выполненной, прервав демонстрацию иерархий языковых бесконечностей на этапе отдельного слова – члена предложения, т.е. как раз там, где при традиционном понимании только начинают строить «свою» бесконечность: слово присоединяется к слову, предложение к предложению и текст к тексту, в точности так, как по мере добавления очередной единицы продлевается движение вдоль натурального ряда чисел. А Лосев мог остановиться и еще раньше, скажем, на префиксе или даже на фонеме, ибо, как теперь можно констатировать, из двух известных типов бесконечностей он предпочитает актуальную бесконечность, именно «данную как факт» и повседневно потребляемую без всяких метафор (повседневность речевого общения – пример) в противовес бесконечности потенциальной, абстрактной бесконечности монотонного и неохватного наращивания унылых «асемантических» единиц.
До Лосева такой же выбор совершил основатель математической теории множеств Г. Кантор. Поэтому не должно казаться странным или случайным такое, скажем, наблюдение, что материал девятого раздела под названием «Структуры языка» упомянутой книги, посвященный типам языковой сигнификации, отчетливо сопоставляется по развертыванию своего содержания с последовательным рядом канторовых трансфинитов, т.е. «сверхконечных» чисел, мыслимых, с одной стороны, как наличествующий предел конечного, а с другой стороны, допускающих превышение над собой вплоть до очередного предела-трансфинита 4. Несомненно, канторовское влияние сказалось и на выборе термина «континуум», которым в лингвистических построениях Лосева как раз отмечены моменты актуальной бесконечности 5. Наконец, нельзя отмахнуться и от того факта, что интерес к теории множеств не покидал Лосева всю его жизнь: своеобразными начальными вехами высятся давние, но до сих пор еще полностью не опубликованные теоретико-множественные работы автора 20-х годов 6, а завершают это поприще вовсе близкие нашим дням замыслы Лосева, о которых мы могли узнать хотя бы по одному из последних интервью для «Литературной учебы» 7.
Однако не следует сводить все дело к простым перекличкам и параллелям. Представители несхожих эпох и философских ориентаций, Лосев и Кантор по важнейшим моментам расходятся в понимании актуальной бесконечности. Для уяснения этих различий воспользуемся формулировками самого Кантора из работы 1886 года «О различных точках зрения на актуально бесконечное». Здесь актуальная бесконечность рассматривается в трех главных, теоретически возможных смыслах: in Deo («во внемировом вечном и всемогущем творящем начале»), in concreto («в конкретном или в сотворенной природе»), in abstracto (в познаваемой форме трансфинитных чисел, или, точнее, в канторовской терминологии, трансфинитных порядковых типов). Выделяя первое in в самостоятельную и далее не рассматриваемую сферу, Кантор считает единственно правильным принимать актуально бесконечное как in concreto, так и in abstracto вкупе. Тут обязательно следует подчеркнуть, что для основателя теории множеств подобная объединительная позиция явилась скорее результатом веры, нежели плодом последовательного анализа либо неизбежным следствием освоенных наблюдений предшественников. Да и сам математик положил большую часть отпущенных ему сил именно на развитие взгляда in abstracto – с чем он и причислен к лику «математических святых». Иной путь лежит за плечами Лосева. Разумеется, для него ясно, что «та идея порядка, которая фигурирует в теории множеств, относится только к количествам и только к числам», что в ней «нет никакой качественности» и, следовательно, она воистину без- и внежизненна. Но для него теория множеств одновременно и ценна как область дерзостного знания, где «остро осознано, например, единство целого и частей целого, как единство противоположностей, равно как и противоположность элемента целого и части целого» 8. Ценна как та область, где идея бесконечности выражена со всей откровенностью и… беспомощностью, да, беспомощностью, если иметь в виду парадоксы теории множеств, столь потрясшие самого Кантора. Иными словами, для Лосева присутствие диалектического начала в понимании in abstracto только подтверждает (в очищенной, максимально явленной форме числовых отношений) то главное, без чего актуальная бесконечность in concreto предстает устрашающей или, на иной вкус, нелепой, – без живой подвижности отношений целого и частей 9. Если угодно, лосевское in concreto обязательно есть еще in vivo.
Итак, Лосев категорически против привычки остерегаться бесконечности как чего-то недоступного и ускользающего, против традиции понимать ее «слишком торжественно и как то, что не имеет отношения к нашей повседневной действительности» 10. Для него бесконечность прежде всего актуальна, следовательно, диалектична, следовательно, органична и жизненна. Это трудный урок! Труден уже сам по себе шаг признания актуальности бесконечного 11, трудно идти и дальше согласно логике вещей, а не под диктатом предубеждений и догм. Живое и бесконечное… Обращаясь к той же «Языковой структуре», точнее, к заключительной части лосевского анализа «дофонетического и сверхфонетического осмысления слепого звука в целях коммуникации», мы можем с удовольствием наблюдать на примере малого префикса «про» самую доподлинную языковую бесконечность – и какую – «как структурно функционирующую картину бурлящей человеческой жизни». Читаем там же далее:
«И это очень хорошо, что какой-нибудь малозначащий префикс вдруг зажил и загулял у нас как самое настоящее живое существо. И это не метафора, а так оно и есть. То живое существо, о котором мы сейчас говорим в связи с разумно жизненными функциями языковой сигнификации, – вот в данном случае та языковая структура, без которой действительно невозможно никакое семантическое исследование. Установление подобного рода структур – дело, конечно, не легкое. Но к нему надо привыкать» 12.
В заключение вернемся к тому, с чего мы начали, – к лосевским формулам. Обостренное внимание к термину, органическое чувство глубины слова и понимание «бесконечной смысловой заряженности каждого языкового элемента» – вот что, видимо, прежде всего отличает Лосева как философа (и одновременно ценителя) языка, вот что определяет его педагогический темперамент великого «формулировщика» и что должно прежде всего увлекать нас, постоянных его, языка, пользователей 13. Говоря об актуальности и жизненной диалектике бесконечного в понимании Лосева, нельзя не заметить эстетическую значимость категории бесконечности вообще и в частности лосевского видения «живой» бесконечности еще и как бесконечности «прекрасной». Однако здесь мы вступаем в
