давало [ни на мгновение удержать себя как тождественное], и не было вещей, [которые на протяжении некоторого времени были бы даны в качестве существующих.] Именно из-за этого невозможно было схватить и то, что, собственно, происходит {сейчас}: поскольку отсутствует ретенция, <«в» сознании> не конституируется никакого непрерывно сохраняющегося сущего. В случае, если это верно, становится доказанной важная роль ретенции в воспринимающем познании мира вещей. В то же время, этим доказывается, насколько тесно актуальное восприятие связано со схватыванием прошлого, и насколько оно несамостоятельно в потоке сливающихся с ним познавательных переживаний иного рода: ретенция — восприятие — протенция.
Разумеется, следовало бы проверить, верно ли мое предположение о том, что в действительности происходило с сознанием этого больного ребенка. Возможно, аналогичные случаи встречаются и среди взрослых, с которыми можно было бы объясниться о том, что с ними, собственно, происходит. Но независимо от того, как дело обстоит в тех случаях, когда человек болен, <важная> роль ретенции в воспринимающем познании мира, как вещей, так и процессов, представляется несомненной.
Когда я задаю себе вопрос о том, откуда возникают эти расстройства, эта дезориентация, мне начинает казаться, что нечто аналогичное есть в тех случаях, когда я переживаю задержку и дезориентацию, если, скажем, при продумывании какого-то предложения я забываю его начало, если начало ускользает от меня и я из-за этого не могу думать дальше. Континуальность мышления тут прервана. [Нечто подобное,] по-видимому, [может] иметь место и при восприятии вещи.
В том предмете, который я вижу в течение некоторого времени, присутствует характер тождественности, идентичности, тесно связанный с тем, что по своей сути есть, т.е. с его природой. Мне не нужно отдельно видеть его во второй или в третий раз. Но даже тогда, когда я вижу кого-нибудь лишь считанные доли секунды, я все же должен [каким-то образом понять что он — это тот же самый. Здесь, поэтому, совсем не так,] как на плохо организованной кинематографической демонстрации. Там есть 24 кадра, которые должны с определенной скоростью в течение секунды проецироваться на экран, чтобы мы могли видеть, скажем, движение какого-то человека. Когда пленку протягивают слишком медленно, тогда целостное, согласованное движение этого человека несколько раз в секунду прерывается. Тогда на экране можно увидеть, так сказать, только какое-то беспокойство, мелькание, но сами движения ясно увидеть нельзя. Потому что слишком велики временные интервалы между спроецированными на экран кадрами, и ретенция не может реализовать свое действие. Если же скорость становится еще меньше, то я вижу многочисленные отдельные кадры; каждый из них сам по себе неподвижен; они появляются и исчезают. Они, однако, должны появляться на время, достаточно долгое для того, чтобы я смог увидеть их по отдельности как самостоятельные кадры. В этом случае тоже должен иметься определенный отрезок времени, чтобы благодаря ретенции могла сохраниться идентичность отдельного кадра. То есть должно быть, выражаясь чисто теоретически, нечто такое, что делает возможным это удержание, т.е. ретенцию. [Без нее нам не были бы даны никакие идентичные предметности.]
Бергсон, как Вы знаете, хотел иметь техническую аналогию своей теории интеллекта и говорил, что интеллектуальное познание подобно кинематографической проекции. {Сначала} все разлагают на отдельные «отрезки» (кадры, картинки), а затем континуальность события воспроизводится с помощью технического устройства. Да, и то, что на ленте разделено на отрезки, в конкретном видении не воспринимается по отдельности, но синтезируется, например, в целостное движение человека. Так дело обстоит и с ретенцией: в ней уже воспринятое и только что происшедшее сохраняется как еще актуальное и синтезируется с тем, что как раз сейчас схватывается в восприятии.
У Бергсона мы находим и сходное понимание «настоящего». Во-первых, отвержение «точечности» настоящего и утверждение, что оно может охватывать собой различные периоды события, в зависимости от, как он это называет, «tension de la conscience». Например, если сейчас я очень сосредоточен и активен, то во мне вся лекция словно стягивается в одну {точку} настоящего. Но если я менее активен, рассредоточен или рассеян, то эта лекция разворачивается до множественности фаз, она даже распадается на куски, которые затем отчетливо следуют друг за другом, долго «тянутся» один за другим. Тогда совершенно верно <в буквальном смысле> говорят о «скуке», «тягомотине» (Langeweile). Но Бергсон идет в этом направлении еще дальше, он полагает, что на границе все более и более «высокой» «tension de la conscience» мы приходим к возвышающейся надо всем активности Бога, в которой вся вечность становится одним настоящим. Это для меня уже просто красивая поэзия, поскольку я не знаю, что это такое. Но я вполне могу феноменально подтвердить то, что мое настоящее в различное время может иметь больший или меньший охват, так сказать, может быть более «конденсированным» или более «развернутым» и «распадающимся» на моменты. Это действительно зависит от моей активности. Все или «раскалывается» на многие моменты или же словно «стягивается» в одну {точку} настоящего или, по меньшей мере, квази-настоящего. Как следует развивать дальше анализ конкретного, <наполненного> времени, — проблема, которую я здесь разрабатывать не могу. Потому что этой теме следовало бы посвятить целый учебный год.
Но что касается «ретенции», то здесь можно было бы аргументировать дальше (хотя это уже будет не по-феноменологически) и ставить вопрос о том, не обусловлена ли она физиологически. В частности, в связи с видением имеются определенные нейрофизиологические проблемы. Так, говорят, что физиологические пертурбации в аппарате зрения не прекращаются сразу же после {окончания} светового стимула, но длятся еще некоторое время. Спрашивается, имеется ли в зрительном нерве один непрерывный процесс или же множество быстро следующих друг за другом коротких импульсов. Это связано с так называемым законом «все или ничего», а также с тем фактом, что определенное качество ацетилхолина потребляется в зрительном нерве мгновенно, а затем вновь вырабатывается в довольно быстром процессе. Но все это происходит так быстро, что в переживании сохраняется непрерывность. Весь этот способ рассмотрения образует, однако, лишь параллель к анализу сознания.
В заключение, перед тем как я перейду к дальнейшему рассмотрению проблем трансценденции, нужно упомянуть еще один момент, касающийся восприятия. А именно, встает вопрос, который для Гуссерля становится актуальным только в первом томе «Идей» и который касается того, как возможно, что нам при восприятии хотя и даны сами вещи, и их телесное самоприсутствие хотя и является как раз <самым> характерным признаком восприятия, отличающим его от представления и голого мышления, но, с другой стороны, вещи — как говорит Гуссерль — [даны] в многообразии «оттенков» («явлений», «аспектов»). Вместе с так называемым «оттенком» появляется нечто новое, нечто
