хотел реорганизовать сознание и саму жизнь этого читателя. Вместо того чтобы искать одобрения со стороны потребителей литературной продукции, он сам оценивал жизнь своих читателей, чтобы действовать затем в соответствии с этой оценкой. Как скажет чуть позднее Александр Кожев, «писатель может лишь иметь успех. Мы же хотим результатов» [48]. Это презрение к читателю ведет Юнгера к идентификации с инженером и рабочим, что соответствует также его отвращению к потреблению вообще.
Это стремление к подавлению потребителя, который играет ключевую роль в функционировании современной либеральной экономики, является самым поразительным аспектом политических взглядов Юнгера. В то время как рабочий трудится, нет никого, кто мог бы потреблять продукты его труда, поскольку все общество без остатка посвящает себя идеалу безграничного производства. Выходит, единственным возможным потребителем произведенных материальных благ становится война. В мире, разделенном на общества, организованные как рабочие бригады, война оказывается результатом их соревнования, и победа в войне остается единственным доступным критерием производства в мире, отказавшемся от нормальных практик потребления. Но Юнгер не рассматривает войну как конечную цель современного промышленного производства; идеальным образцом технической цивилизации служит для него «гештальт Рабочего».
В отличие от большинства своих коллег, Юнгер превозносит технический прогресс — но лишь потому, что считает этот прогресс исторически ограниченным и конечным. На протяжении всей эпохи современности писатели традиционно занимали непримиримую позицию по отношению к безжалостному шествию технического прогресса. Этот прогресс сделал относительными и поставил под вопрос все индивидуальные художественные достижения. Но Юнгер видит в прогрессе движение к определенной исторической цели — к воплощению «гештальта Рабочего» и превращении всех людей в совершенных рабочих. Юнгеровская концепция Рабочего напоминает аристотелевскую идею Бога, поскольку он характеризует эту фигуру как неподвижный двигатель технической цивилизации [49]. Вся история технического и военного развития есть, в сущности, история самовоплощения Рабочего. Такому совершенному Рабочему не нужно, чтобы кто-то потреблял продукты его труда, — он этого даже не потерпел бы. В итоге с воплощением «гештальта Рабочего» человечество должно остановиться в развитии. Технический прогресс достигает своей цели в тот самый момент, когда он приходит к полному совершенству. Абсолютный Рабочий обретает заслуженный отдых, но лишь после того как он в ходе долгого и изнурительного периода войны и террора устранил всех потенциальных потребителей.
Образ вечного мира, вечных выходных, отмечающих конец технического прогресса, очень напоминает мечту Малевича о будущем «белом человечестве» [50]. Разумеется, этот образ превосходит марксистское предсказание победы безграничного потребления, которое наступит в конце истории. Начать с того, что «гештальт Рабочего» не потребляет, а следовательно, после его великой исторической победы работа становится неотличимой от неработы, или досуга. Еще важнее то, что, связывая свою книгу с этим апокалиптическим будущим и тем самым предвосхищая конечный пункт технического прогресса, Юнгер делает ее бессмертной здесь и сейчас. Он пишет эту книгу не для будущих читателей, но для будущего без читателей. Человек будущего не может быть потенциальным читателем «Рабочего» — этому человеку предстоит стать обитателем предсказанного Юнгером жизненного мира. Но совершенно очевидно, что такой результат не может быть достигнут благодаря одной лишь технике. Юнгер провозглашает императив, согласно которому государство должно использовать свою власть, чтобы трансформировать его эстетические прозрения в политическую практику и тем самым преодолеть разрыв между реальностью технического мира и его восприятием публикой.
Однако этот политический проект отмечен тем же парадоксом, что и эстетический проект, о котором я говорил ранее. Юнгер пытается убедить свою публику, что за либерально-демократическими свободами и правом свободного экономического выбора скрывается власть техно-бюрократического аппарата. Этот иерархически организованный технократический контроль ничуть не либерален — напротив, он имеет абсолютно деспотический характер, поскольку само существование каждого гражданского субъекта целиком зависит от правильного функционирования современной техники.
Лучшим примером этого положения вещей, приводимым Юнгером, служит электричество: в условиях демократического режима можно выйти из политической партии без сколько-нибудь серьезных последствий для своей повседневной жизни, но нельзя отключиться от системы, обеспечивающей нас электрическим током, не пережив целый ряд дискомфортных перемен в ритме этой повседневной жизни. Наша зависимость от техники столь глубока и интимна, что нам трудно представить свое существование вне нее [51].
Описание Юнгером нашей ситуации, может, и верно: в нем действительно содержится немалая доля истины. Вместе с тем конкретные политические идеи, которые он формулирует, равно как и перспектива нового тоталитаризма, которую он обрисовывает, основаны на ликвидации всех традиционных политических и экономических прав. И это не просто риторический прием: Юнгер раз за разом повторяет, что академическая свобода есть предательство национального государства, что свобода печати должна быть отменена, что решать судьбу индивидуума следует с безжалостностью и даже жестокостью, отбросив всякое сострадание, и т. д. Однако, несмотря на категоричность, с которой Юнгер высказывает свои программные требования и устремления, есть в этом проекте нечто странное: радикализм Юнгера кажется чрезмерным в контексте предпринятого им анализа. Если техно-бюрократический контроль уже является реальностью, если буржуазные свободы — не более чем иллюзия, то почему Юнгер так страстно призывает с этими свободами покончить? В конце концов, в своем более раннем эссе о тотальной мобилизации он писал, что в демократических странах вроде Америки такая мобилизация проводится гораздо успешнее, чем где бы то ни было еще [52]. Зачем, спрашивается, требовать вдобавок политической диктатуры, если современная техника прекрасно справляется с этой задачей?
Спонтанный ответ, который приходит в голову как в случае Юнгера, так и в случае русских конструктивистов, таков: в силу реальной ограниченности технологий, доступных на тот момент в Германии и России, власти должны были прибегать к риторике технического господства, дабы компенсировать относительное техническое отставание своих стран. Вместо реальных передовых технологических систем выстраивались политические иерархии. Политический экстремизм в этом контексте выполнял несколько функций: он служил симулякром реального технического прогресса, своеобразным функционалистским художественно-политическим дизайном, заменявшим реальное техническое превосходство, и ловкой имитацией реальной угрозы. Именно эта стратегия эффективно использовалась в СССР.
Тем не менее меня поражает то, что Юнгера интересует не столько реальная эффективность, сколько эстетическое переживание эффективности. Он знает, что его страстная глорифнкация современной техники восхитит публику, и наслаждается этим сознанием. Читателю наших дней «Рабочий» больше всего напоминает голливудские научно-фантастические фильмы (предвосхищенные «Метрополисом» Фрица Ланга), где действуют роботы, средневековые рыцари, таинственные монахи, а также иерархически организованные и подчиненные строгой дисциплине тайные общества, которые используют сложные технологии для производства чего-то не очень понятного, но явно опасного. В таких фильмах— вспомним «День независимости» или «Звездный десант» — часто появляются полчища странных
