из кафе «Флор»: их отсутствие гораздо красноречивее и ярче, чем их привычное присутствие.
Сартр приводит и более простой пример: я заглядываю в бумажник и вижу там 1300 франков. Это, возможно, хорошо. Но если я ожидал найти 1 500 франков, значит то, что бросается мне в глаза из бумажника, — это отсутствие 200 франков. Хорошая шутка, взятая из фильма Эрнста Любича «Ниночка», иллюстрирует этот момент. (Прошу прощения у автора этой шутки за то, что не могу вспомнить его имя.) Жан-Поль Сартр заходит в кафе, и официант спрашивает, что бы он хотел заказать. Сартр отвечает: «Я бы хотел кофе с сахаром, но без сливок». Официант уходит, но возвращается с извинениями. «Извините, месье Сартр, у нас закончились сливки. Как насчет кофе без молока?» Шутка построена на том, что отсутствие сливок и отсутствие молока — это два разных отрицания, так же как сливки и молоко — это два определенных положительных фактора.
Это весьма своеобразная идея — но Сартр старается уловить структуру гуссерлевской интенциональности, которая определяет сознание лишь как несущественное «о». Мое сознание — это конкретно мое сознание, но оно не имеет реального бытия: оно есть не что иное, как тенденция протягивать руку или указывать на вещи. Если я смотрю в себя и вижу массу застывших качеств, черт характера, наклонностей, ограничений, прошлых обид и так далее, которые приковывают меня к личности, я забываю, что ни одна из этих вещей не может определить меня как есть. В противоположность декартовскому «Я мыслю, следовательно, я существую», Сартр утверждает: «Я — ничто, следовательно, я свободен».
Неудивительно, что столь радикальная свобода заставляет людей нервничать. Достаточно сложно вообще считать себя свободным, но Сартр идет дальше, говоря, что я буквально ничто сверх того, чем я решил быть. Осознать степень своей свободы — значит погрузиться в то, что Хайдеггер и Кьеркегор называли «тревогой» — Angst, или по-французски angoisse. Это не страх перед чем-то конкретным, а всепроникающее беспокойство относительно себя и своего существования. Сартр заимствует у Кьеркегора образ головокружения: если я смотрю на обрыв и чувствую головокружение, оно обычно принимает форму тошнотворного ощущения, что я могу, необъяснимо и компульсивно, броситься вниз. И чем больше у меня свободы передвижения, тем сильнее эта тревога.
Теоретически, если кто-то надежно привяжет меня у края, головокружение исчезнет, так как я буду знать, что не упаду и смогу расслабиться. Если бы мы могли проделать подобный трюк с жизненной тревогой в целом, все стало бы намного проще. Но это невозможно: какие бы решения я ни принимал, они никогда не привяжут меня так, как настоящие веревки. Сартр приводит пример зависимого от азартных игр человека, который давно решил никогда не поддаваться пагубной привычке. Если этот человек оказывается рядом с казино и чувствует искушение, он принимает решение заново. Он не может просто вернуться к первоначальному решению. Я могу решить следовать в своей жизни некоторым общим направлениям, но я не могу заставить себя строго их придерживаться.
Чтобы избежать этой проблемы, многие из нас пытаются преобразовать свои долгосрочные решения в некие ограничения в реальном мире. Сартр использует пример будильника: вот он срабатывает, и я встаю с кровати, словно у меня и правда нет выбора, кроме как повиноваться ему, вместо того чтобы свободно размышлять, хочу я вставать или нет. Аналогичная идея лежит в основе более современных приложений, блокирующих просмотр видео с кошками и щенками в то время, когда вам лучше было бы заняться работой. Вы можете настроить программу так, чтобы она ограничивала ваше время пребывания на определенных сайтах или вообще закрывала доступ в Интернет. Самая популярная из этих программ называется Freedom.
Это работает потому, что позволяет нам притворяться, что мы не свободны. Мы прекрасно знаем, что всегда можем сбросить будильник или удалить программу, но обставляем все так, будто это невозможно. Не будь у нас таких уловок, нам пришлось бы каждый миг иметь дело со всем объемом нашей свободы, и это чрезвычайно усложнило бы жизнь. Поэтому большинство из нас в течение дня всевозможными уловками опутывают сами себя. Сартр приводит примеры: «Сегодня вечером у меня назначена встреча с Пьером. Я должен не забыть ответить Симоне. Пора перестать скрывать правду от Клода». Такие фразы подразумевают, что мы заключены в рамки, но для Сартра они являются «проекциями» моего выбора. Это, по его великолепному головокружительному выражению, «так много ограждений от мучений».
Чтобы показать, насколько глубоко такое притворство вплетено в повседневную жизнь, Сартр описывает официанта — чопорного парижского человека, искусно лавирующего между столиками и удерживающего поднос в состоянии «шаткого, неустойчивого равновесия, которое он вечно восстанавливает легким движением руки». Как человек, он свободен «для себя», как и я, но он двигается словно прекрасно сконструированный механизм, исполняющий заранее определенную роль или игру. В какую игру он играет? «Нам не нужно долго наблюдать, чтобы объяснить это: он играет в официанта в кафе». Он делает это так же эффективно, как вор в рассказе Г. К. Честертона «Странные шаги» [54], который проскальзывает в джентльменский клуб, ведя себя как официант, когда вокруг члены клуба, и как член клуба, когда вокруг официанты. Официант, играющий официанта, выполняет свои действия так изящно, что эффект напоминает последовательность нот в регтайме из «Тошноты»: они кажутся абсолютно необходимыми. Он стремится быть произведением искусства под названием «Официант», тогда как на самом деле он, как и все мы, — свободное, ошибающееся человеческое существо. Отрицая таким образом свою свободу, он вступает в то, что Сартр называет mauvaise foi, или «недобросовестностью». В этом нет ничего исключительного: большинство из нас значительную часть времени пребывает в таком состоянии, потому что так только и можно жить.
В большинстве случаев недобросовестность безобидна, но она может иметь и печальные последствия. В рассказе «Детство хозяина», написанном в 1938 году, Сартр рассматривает персонажа Люсьена, который формирует себе образ антисемита просто для того, чтобы быть хоть кем-то. Ему приятно слышать, когда кто-то говорит о нем: «Люсьен терпеть не может евреев». Это дает ему иллюзию того, что он просто такой, какой есть. Недобросовестность в данном случае делает сущность из не-сущности. Сартр развил эту мысль дальше в книге Reflexions sur la question juive («Размышления о еврейском вопросе»), начатой в 1944 году и опубликованной в 1946-м. Он не утверждает, что весь антисемитизм сводится к недобросовестности (такой тезис было бы непросто защитить), но он использует понятие недобросовестности, чтобы установить связь между двумя вещами, которые никто так точно не соединял: страхом свободы и
