сами движутся подобно небольшим роям, скрытым и почти совершенно невидимым. Неистовство вируса и частичная открытость глобализации встречаются в шизоидной возможности и реальности развития биооружия, ясно продемонстрированной в научно-фантастическом фильме Вольфганга Петерсена «Эпидемия».
В начальной сцене «Эпидемии» маленькая деревенька подвергается бомбардировке зажигательными бомбами с целью воспрепятствования распространению вымышленного филовируса под названием Мотаба, который действует как вирусы Эбола и Марбург, реплицируясь с большой скоростью и разжижая внутренности жертв. Скоро становится ясно, что бомбардировка не остановила вирус и что колоссальные системы вооруженных сил вообще не способны сдержать его. Но вместо того чтобы постараться остановить вирус, военные лишь хотят взять его образец и произвести на его основе биологическое оружие, тем самым перенаправив действие вируса, но не сдержать и не искоренить его. Интересен факт, что вирус здесь превратно понимается военными как форма смерти, тогда как докторами, которые в конце концов спасают положение, он воспринимается как форма жизни. Другими словами, вирус и инфицированные тела схлопываются в одно целое в мышлении военных, тогда как в мышлении медиков они по существу различны: то, что, с одной стороны, только уничтожаемо, с другой — излечимо.
Но вернемся к теме сетей, с которой мы и начали наше обсуждение вирусного и бактериального. Замыкание сетей может привести к столь же странным и непредсказуемым результатам, что и их открытие. Во времена Великой чумы 1665-1666 годов в Англии маленькое поселение под названием Им установило карантин, чтобы остановить или хотя бы замедлить распространение бубонной чумы. Эта стратегия стоила Иму половины населения, но, как теперь выяснилось, выжившие в эпидемии смогли передать своим потомкам генетическую мутацию, которая смогла сделать их невосприимчивыми к другим современным смертельным инфекциям. Как замечает Реза Негарестани в своем несравненном тексте «Циклонопедия», радикальная открытость иным формам жизни, будь то вирусным или нет, может начаться не с отношения открытости как таковой, но с радикальной закрытости, которая может — парадоксально, путем собственной изоляции, — сделать себя мишенью для внешнего и тем самым открыться [46]. Радикальная или эпидемическая открытость существует в ущерб экономической открытости (то есть открытости, степень которой контролируется), опровергая тем самым любую упрощенную концепцию, полагающую изоляцию достаточной для выживания [47]. Как утверждает Негарестани, выживание не гарантируется автоматически после возникновения живого — это «по сути невозможно», даже в условиях полной изоляции [48].
Микробная жизнь становится интериоризированной сетью, которая не останавливается, сталкиваясь со стремлением своих жертв выжить; она не медлит и не прерывается, но во имя самой жизни постоянно просачивается внутрь своих жертв. Поэтому микробное представляет собой, пожалуй, особо вероломный пример латуровского гибрида. Как показывает Грэм Харман, ссылаясь на Бруно Латура, попытка распознать гибрид (объект, охватывающий сразу и природное и культурное) — это попытка проследить очертания сети [49]. Другими словами, Латур отказывается от вспомогательных фикций «природного» и «культурного», предпочитая утверждать природу объекта через его отношения с другими сущностями.
Ужас можно найти и в физическом строении самого вируса. Смешение излечимого/уничтожаемого и сетевая запутанность распространения вируса встречают еще одну неоднозначность, — ту, что заключена в самом вирусе. Все еще идут споры о том, являются ли вирусы органическими соединениями (составными частями жизни) или же формами самой жизни. Здесь можно вспомнить о нашем примере пчелиного роя и неоднозначности того, что касается части и целого. Тогда как вирусы содержат РНК или ДНК, они не состоят из клеток и размножаются только путем захвата для своего самовоспроизведения клеток других организмов.
Если определение жизни с трудом прилагаемо к сцепленному извивающемуся телу вируса, то само событие болезни, как указывает Юджин Такер, куда сложнее, поскольку всегда (независимо от его конечной причины — вируса, бактерии и так далее) осуществляется на макроуровне в виде сборки таких жизненных форм, как бацилла-блоха-крыса-человек в случае черного мора [50].
С человеческой точки зрения представляется неприятным рассматривать вирусы как еще одну форму жизни или даже как совокупность жизнеподобных частей, а не как особенную материализацию смерти. Это так именно потому, что вирусы регулярно обходят заграждения, создаваемые техническим умением человека (если подразумевать под техникой здесь то, что мы используем для защиты от природы, которая якобы отлична от нас, и таким образом теоретически подконтрольна и доступна для понимания). Вирусы служат для нас неудобным напоминанием о том, насколько зыбким оказывается наше господство над природой. Микробное, учитывая его невидимую природу, сулит не только жуткую смерть, но и умерщвление самой смерти в мутном тлене заразы.
Заражение становится не жизнью и не смертью, но затяжной жизнью, состоянием, в котором человек никогда не становится окончательно мертвым, — неживостью, но не живых мертвецов, а мертвых живых. В тексте «Смерть как перверсия» Негарестани пишет об эпидемической открытости, которая не является открытостью для других или просто открытостью, но — обнаженностью и вывернутостью к кишащей извращенности смерти [51]. Эта инфицированная смерть [52] является «расконеченной» (disterminalized) смертью, тёмным выражением вышеупомянутой затяжной жизни. Такая смерть разламывается и становится бесконечной [53], как в описании Виктором Гюго ямы полной отвратительной слизеподобной жижи, которая придает смерти человека бесформенность:
Разжиженная почва кажется расплавленной; в жидкой среде все ее частицы находятся во взвешенном состоянии; это уже не земля и не вода. Иногда топь достигает значительной глубины. Нет ничего опаснее встречи с нею. Если там больше воды, вам грозит мгновенная смерть — вас затопит; если больше земли, вам грозит медленная смерть — вас засосет. Представляете ли вы себе такую смерть? <...> глухая тишина, слепой мрак, черные своды, готовая зияющая могила, смерть в трясине под толщей земли! Медленная гибель от недостатка воздуха среди мерзких отбросов, каменный мешок, где в грязной жиже раскрывает когти удушье и хватает за горло, предсмертный хрип среди зловония [54]
Заражение делает и жизнь и смерть частью одной и той же порождающей слизи.
Вирусная продуктивность и разложение связаны вместе темпоральностью, поскольку они демонстрируют тот ужасный аспект жизни, который, как утверждает Юджин Такер в своем эссе «Биофилософия для XXI века», распространяется через пределы и границы [55]. Такер также развивает эту тему в тексте под названием «Криптобиологии», где он пишет: «Микробы формируют инфекционные сети внутри тела и сети заражения между телами, а наша современная система передвижения простирает эту соединяемость поперек геополитических границ» [56]. Опять же, под именем заражения вирусное выявляет сетевую природу между жизнью и не-жизнью и между частью и целым. Реальные и фантастические обсуждения биооружия — это косвенные попытки снова взять под контроль хаотичность болезни.
Простирая через тело затяжную смерть
