в относительном равновесии с ней, либо в не прекращающейся борьбе. Не являясь в конечном счете противопоставленной чему-либо, жизненная сила витализма, если следовать за Шеллингом, не подпадает ни под один из этих случаев, но оказывается другим обозначением для действующего вне законов физического мира духа, что подрывает изначальное представление о жизненной силе именно как о силе.
Однако в нашем случае, поскольку пространство и время разворачиваются вместе и влияют друг на друга, мы можем утверждать, что приведенная нами формулировка витализма соответствует жесткому требованию Шеллинга. Жизненная сила уступает место констелляции физически уловимых и эмпирически фиксируемых сил пространства и времени, под действием которых жизнь выходит из своего «в себе», а ее изначальная неразличимость дифференцируется и «расползается» через множество жизненных форм.
Тогда встает вопрос: каким образом мы осуществляем дальнейшее развертывание витализма, приводя его в контакт с реальностью и извлекая витализм из его пространственно-временной философской темноты? Взаимоотношение между пространством-временем, схваченным объективно и структурно, и жизнью трудно проследить в любых философских терминах, кроме феноменологических, не рискуя вновь отступить на территорию антропоцентризма, до этого уже занятую феноменологией. По этой причине и с целью последовательной экспликации нашего витализма в данной работе мы будем рассматривать сугубо не-философские тексты, — тексты, которые рассматривают жизнь как гадкое сплетение взаимных материальных регрессий времени и пространства. Поэтому витализм, как он выражается и используется здесь, будет минимальной метафизикой, то есть метафизикой, задействованной ровно настолько, насколько это вообще необходимо, и обращающейся к реальности исключительно посредством следования за онтологическим каскадом, отражающим космологическую прогрессию сил и материй. Корень такого витализма составляет сплетение сил, исходящее из изначального Единого. Но Единое понимается здесь не как чистое объединение, а как возможность самой «бытийности». Последняя — бытийность — происходит из первоначального и одномоментного взрывного распространения времени и пространства, так же как и последующие эманации, имманентности, эмерджентности и трансцендентности.
Таким образом, витализм представляет собой мысленную кальку с развития Вселенной: от умозрительного момента, предшествующего Большому Взрыву, когда Вселенная представляла собой свернутую в точке сингулярности массу, к ее расширению во времени, пространстве и материи, далее к биологической жизни и в конечном итоге к рефлексивному мышлению. Онтологический каскад движется (в философском смысле) от Реального к материальности, к чувству и, наконец, к экстеллекту [34]. Или, если выражаться в терминах отражаемых витализмом уровней реальности, движение осуществляется посредством контингентных переходов от голого существования как чистой возможности к различным конфигурациям материи и энергии, далее к взаимодействию раздражителя и ощущения, а завершается расширением онтического бытия с помощью символов, сооружений, технологий. Получившийся здесь вырожденный вариант витализма и особым образом понятое Единое, взятые вместе, будут рассматриваться нами как тёмный витализм. Но что конкретно в такой концептуализации витализма делает его тёмным?
Часть работы тёмного витализма состоит в тошнотворном осознании негостеприимной Вселенной, вынуждающей констатировать, что возникновение жизни — это случайное событие во времени, которое затем искажается и искривляется банальностью пространства и случайностью геометрии нашего мира с ее претензией на универсальность, а далее разоряется случаем, ситуацией, обратной связью и разрушением, износом, старением.
Таким образом, тьма тёмного витализма трояка:
1. Он темен, потому что скрыт как природой (никто не может утверждать, что мы с нашим ограниченным разумом способны предугадать и охватить все детали устройства Вселенной), так и временем (мы оказываемся в невыгодном временном положении, пытаясь проникнуть в сам момент сотворения вещей), ведь причины большей части известной нам природы давно канули в глубокую реку забвения.
2. Он темен, потому что несет роду человеческому дурные вести об истоке (мы просто умные, прямоходящие и пользующиеся орудиями труда приматы, которые возникли в результате серии удачных биологических и космологических прорывов), смысле нашего существования (с точки зрения телесного устройства мы лишь мясные куклы) и нашей конечной участи (Земля погибнет, и, скорее всего, мы погибнем вместе с ней, а если нет, то в конце концов погибнем вместе с Вселенной).
3. Он темен на эстетическом уровне и на уровне опыта, поскольку наше психологическое и феноменальное существование становится все темнее и враждебнее по отношению к нам самим и нашим восприятиям, учитывая разрушительность времени и пространства.
Большей частью этот текст будет направлен на доказательство третьего пункта, прежде всего фокусируя внимание на биологических науках и примерах из них, рассматриваемых через призму массовой культуры с ее обширной коллекцией зловещих артефактов.
В первой главе книги мы постараемся овладеть интернальностью [35] тёмного витализма посредством описания невидимой, беспорядочной и внутренней продуктивности жизни, для чего привлечем в качестве примеров орды митохондрий, болезнетворных бактерий и вирусов. Я рассмотрю такие фильмы, как «Эпидемия» (Outbreak), игры в жанре survival horror (Space, Resident Evil, Parasite Eve) [36] и реальные примеры вирусов, чтобы проиллюстрировать ужасающую интериорность микроскопической склизкости человеческих существ. А также, следуя книге Коэна и Стюарта «Коллапс хаоса» и биофилософии Кита Анселла-Пирсона, я рассмотрю то, как эта тема соотносится с проблематикой имманентности и эмерджентности.
Затем, во второй главе, я перейду от интерьера к экстерьеру, рассмотрев пространственную ползучесть грибовидной жизни и обсудив различные тексты в жанре «странной литературы» (weird fiction), написанные Томасом Лиготти, Уильямом Хоупом Ходжсоном и Стенли Вейнбаумом, с целью продемонстрировать тревожащую пространственность плесени и грибка. Я рассмотрю рассуждения Резы Негарестани о разложении и гниении, а также выступлю против признания феноменологического и человеческого преимущества при концептуализации жизни.
В третьей главе я приведу аргументы против теорий Земли, вдохновленных гипотезой панспермии [37], а также против ограничения порождающих функций жизни со стороны антропоморфизма. Я рассмотрю неограниченный органицизм монстров из научной фантастики (зергов, вида 8472, тиранидов и йуужань-вонгов), а также расу Древних из рассказов Г. Ф. Лавкрафта, чтобы продемонстрировать межпространственный ужас органического. Здесь нам вновь придется обратиться к проблематике витализма, в связи с чем я остановлюсь на рассмотрении философии Шеллинга и на работах Иэна Гранта об этом философе.
В заключении мы попробуем разобраться в природе ужаса посредством обсуждения пузырька Зигмунда Фрейда, ламеллы Жака Лакана, «склизкой» натурфилософии Лоренца Окена, а также небольшой работы Иэна Гамильтона Гранта «Бытие и слизь», описывающей отношения слизи и мышления. Завершим же все это призывом к распространению ктулхоидной этики Резы Негарестани, а также выводов из «Разнузданного ничто» — книги Рэя Брассье, в которой тот призывает к космологическому расширению фрейдовского влечения к смерти.
Данная работа призвана рассказать скорее о склизкости жизни, чем о слизи как таковой, и о неизбежных биологических и физических ограничениях живого в мире, которое всегда так или иначе характеризуется бытием-к-вымиранию. Сама слизь, как мы уже видели, неизменно являет
