к каждому индивидуальному сознанию и его принудительность являются, по Мейе, основными социальными характеристиками языка.
Таковы воззрения второго направления философско-лингвистической мысли – абстрактного объективизма.
В рамках изложенных нами двух направлений не умещаются, конечно, многие школы и течения лингвистической мысли, иногда очень значительные. В нашу задачу входило лишь проведение основных магистралей. Все остальные явления философско-лингвистической мысли носят по отношению к двум разобранным направлениям смешанный или компромиссный характер или вообще лишены всякой сколько-нибудь принципиальной ориентации.
Возьмем такое крупное явление лингвистики второй половины XIX века, каким было движение младограмматиков. Младограмматики в части своих основоположений связаны с первым направлением, стремясь к его нижнему – физиологическому пределу. Индивид, творящий язык, для них в основном – физиологическая особь. С другой стороны, младограмматики на психофизиологической почве пытались построить незыблемые естественно-научные законы языка, совершенно изъятые из какого бы то ни было индивидуального произвола говорящих.
Отсюда младограмматическая идея звуковых законов (Lautgesetze) [298].
В лингвистике, как и во всякой частной науке, существуют два основных способа избавить себя от обязанности и труда ответственного и принципиального, следовательно философского мышления. Первый путь – принять сразу все принципиальные точки зрения (академический эклектизм), второй – не принять ни одной принципиальной точки зрения и провозгласить «факт» как последнюю основу и критерий всякого познания (академический позитивизм).
Философский эффект обоих способов избавиться от философии – один и тот же, ибо и при второй точке зрения в оболочке «факта» проникают в исследование все без исключения возможные принципиальные точки зрения. Выбор одного из этих способов всецело зависит от темперамента исследователя: эклектики – более благодушны, позитивисты – ворчливее.
В лингвистике очень много явлений и целых школ (школ – в смысле научной технической выучки), избавляющих себя от труда философско-лингвистической ориентации. Они, конечно, не вошли в пределы настоящего очерка.
О некоторых лингвистах и философах языка, не упомянутых здесь, например об Отто Дитрихе и Антоне Марти, нам придется упоминать в дальнейшем при анализе проблемы речевого взаимодействия и проблемы значения.
Заключение.
В начале главы мы поставили проблему выделения и ограничения языка как специфического объекта исследования. Мы попытались обнаружить те вехи, которые уже поставлены по пути разрешения этой проблемы предшествующими направлениями философско-лингвистической мысли. В результате мы оказались перед двумя рядами вех, идущих в прямо противоположных направлениях: перед тезисами индивидуалистического субъективизма и антитезисами абстрактного объективизма.
Что же является истинным центром языковой действительности: индивидуальный речевой акт – высказывание – или система языка? И какова форма бытия языковой действительности: непрерывное творческое становление или неподвижная неизменность себетождественных норм?
Глава II.
Язык, речь и высказывание
•
· Объективен ли язык как система нормативных себетождественных форм?
· Язык как система норм и действительная точка зрения говорящего сознания.
· Какая языковая реальность лежит в основе лингвистической системы?
· Проблема чужого, иноязычного слова.
· Ошибки абстрактного объективизма.
· Итоги
Объективен ли язык как система нормативных себетождественных форм?
В предшествующей главе мы постарались дать совершенно объективное изображение двух направлений философско-лингвистической мысли. Теперь мы должны подвергнуть их основательному критическому анализу. Только после этого мы сможем ответить на поставленный в конце предыдущей главы вопрос.
Начнем с критики второго направления – абстрактного объективизма.
Прежде всего поставим вопрос: в какой степени система языковых себетождественных норм, т.е. система языка, как ее понимают представители второго направления, – реальна?
Никто из представителей абстрактного объективизма не приписывает, конечно, системе языка материальной, вещной реальности. Она, правда, выражена в материальных вещах – знаках, но, как система нормативно тождественных форм, она реальна лишь в качестве социальной нормы.
Представители второго направления постоянно подчеркивают – и это является одним из их основоположений, – что система языка является внешним для всякого индивидуального сознания объективным фактом, от этого сознания независящим. Но ведь как система себетождественных неизменных норм она является таковой лишь для индивидуального сознания и с точки зрения этого сознания.
В самом деле, если мы отвлечемся от субъективного индивидуального сознания, противостоящего языку как системе непререкаемых для него норм, если мы взглянем на язык действительно объективно, так сказать, со стороны, или, точнее, стоя над языком, – то никакой неподвижной системы себетождественных норм мы не найдем. Наоборот, мы окажемся перед непрерывным становлением норм языка.
С действительно объективной точки зрения, пытающейся взглянуть на язык совершенно независимо от того, как он является данному языковому индивиду в данный момент, язык представляется непрерывным потоком становления. Для стоящей над языком объективной точки зрения – нет реального момента, в разрезе которого она могла бы построить синхроническую систему языка.
Синхроническая система, таким образом, с объективной точки зрения, не соответствует ни одному реальному моменту процесса исторического становления. И действительно, для историка языка, стоящего на диахронической точке зрения, синхроническая система не реальна и служит лишь условным масштабом для регистрирования отклонений, совершающихся в каждый реальный момент времени.
Итак, синхроническая система языка существует лишь с точки зрения субъективного сознания говорящего индивида, принадлежащего к данной языковой группе в любой момент исторического времени. С объективной точки зрения она не существует ни в один реальный момент исторического времени. Мы можем допустить, что для Цезаря, пишущего свои творения, латинский язык являлся неизменной непререкаемой системой себетождественных норм, но для историка латинского языка – в тот же самый момент, когда работал Цезарь, шел непрерывный процесс языковых изменений (пусть историк и не может их зафиксировать).
В аналогичном положении находится всякая система социальных норм. Она существует лишь в отношении к субъективному сознанию индивидов, принадлежащих к данному, управляемому нормами коллективу. Такова система моральных норм, правовых, норм эстетического вкуса (ведь есть такие) и т.п. Конечно, эти нормы различны: различна степень их обязательности, различна широта их социального диапазона, различна степень их социальной существенности, определяемая близостью к базису, и т.д. Но род их бытия, как норм, один и тот же, – они существуют лишь в отношении к субъективным сознаниям членов данного коллектива.
Следует ли отсюда, что самое это отношение субъективного сознания к языку, как системе объективных непререкаемых норм, лишено всякой объективности? Конечно, нет. Правильно понятое, это отношение может быть объективным фактом.
Если мы скажем: язык как система непререкаемых и неизменных норм существует объективно, – мы совершим грубую ошибку. Но если мы скажем, что язык в отношении к индивидуальному сознанию является системою непререкаемых и неизменных норм, что таков modus существования языка для каждого члена данного языкового коллектива, – то мы выразим этим совершенно объективное отношение. Другой вопрос, правильно ли установлен
