спектакулярных нравов, остаётся слеп к этой «тихой революции… которая скрыта от любых глаз, которую современники практически не способны заметить, и которую столь же сложно описать словами, сколь и постичь». Он не ведает, что «дух медленно и спокойно созревает для новой формы, разрушает одну частицу здания своего прежнего мира за другой; о неустойчивости последнего свидетельствуют лишь отдельные симптомы. Легкомыслие, как и скука, распространяющиеся в существующем, неопределенное предчувствие чего-то неведомого – всё это предвестники того, что приближается нечто иное. Это постепенное измельчение, не изменившее облика целого, прерывается восходом, который сразу, словно вспышка молнии, озаряет картину нового мира» (Гегель)
17. Воистину, во время линьки змея слепа.
Вся позитивность Воображаемой партии находится в гигантской слепой зоне непредставляемого, наличие кото рой Спектакль атавистически не может даже предполо жить. Потому что Воображаемая партия во всех её аспектах является политическим следствием этой позитивности, концепцией которой является Метафизическая критика, а формой – Блум. Когда доминирующим в мире типом человека становится Блум – это создание, которое не подвержено никакой социальной детерминации, кроме негативности, и которое Ханна Арендт несколько поспешно отождествила с человеком массы и выделила в качестве основной его характеристики «изоляцию и нехватку нормальных социальных отношений»18, – рыночное общество обнаруживает, что оно больше не имеет власти над субъективностями, которые оно, между тем, полностью сформировало, и что следуя таким образом своему собственному курсу, оно породило собственное отрицание. Поражение, которое наносят власти его произведения, проявляется, в первую очередь, в сфере социологии: Блум повсюду, но социология нигде его не видит. Точно так же было бы напрасным ждать от социологии, что она сможет как-либо указать на фактическое существование Воображаемой партии, чья сущность является для неё инопланетной. Между прочим, это лишь один из аспектов смерти социологии, сделавшей эту социализацию общества окончательно устаревшей, а также приведшей к социализации социологии. В ходе этого процесса социология погубила себя, полностью раскрывшись и оказавшись высмеиваемой в качестве отдельной науки её собственными подопытными морскими свинками, которые, в свою очередь, были вынуждены стать своими собственными социологами. Таким образом, как только Спектакль – этот центральный, единый и неделимый орган – берёт на себя ответственность за непрерывную секрецию всех социальных норм, социальным наукам, от Вебера до Бурдьё, остаётся лишь нести бремя их лжи. Со смертью социологии целый раздел классической социальной критики, основанный на социологии и сам являющийся социологией, обрушивается и раскрывает свою лживую и рабскую сущность. Эта критика не соответствует уровню эпохи, которую она уже не способна ни описать, ни оспорить. Теперь это задачи Критической метафизики.
До сей поры линия фронта, вдоль которой расположены друзья и враги господствующего порядка, крайне некорректно представлялась как непрерывная прямая линия. Отныне мы должны заменить это представление образами круговых и неисчислимых линий фронта, каждая из которых содержит внутри своего пространства и времени сообщества людей, практик, языков, абсолютно непокорных рыночной власти, которые она, в соответствии с присущей ей логикой, непрерывно осаждает. Всё, что способствует сохранению прежнего представления, относится к вражескому лагерю. Первое следствие этой новой геометрии борьбы касается формы распространения ниспровержения. Отныне мы имеем дело не с наступлениями на фронте, рота за ротой, бедняков, рабочих, проклятьем заклеймённых, на мир авторитарного товара, но с заражением, похожим на последовательность концентрических волн на поверхности ртути, когда на неё падает капля. Здесь влияние массы в прошлом равнозначно достигается интенсивностью того, что проживается в точке падения. Отсюда следует, что первичным революционным субъектом уже является не класс или индивид, а метафизическое сообщество, каким бы ни была степень его изгнания; это также по умолчанию свидетельствует о принципиально незначительном и ничтожном характере в Спектакле всякого индивидуального приключения, всякой частной истории. Хороший топограф не считает преувеличением сведение всего мира к этим крошечным и разрозненным очагам, потому что всё, что не является ими, всё, что не вдыхает жизнь в частное и общее экзистенциальное содержание, является скрытым за унылой бесконечной чередой видимостей и мёртвым. Каждое из этих метафизических сообществ происходит из необыкновенного мира, в котором люди могут объединяться лишь на основе сущности, и представляет собой единственный оазис субстанциональности посреди пустыни. Всякое признание, не имеющее своих собственных законов, всякая банальная поверхностность исключены из них. Там создаются условия, в которых Абсолют мог бы возродить свои светские претензии: открываются возможности, которые были утрачены со времени милленаристских восстаний и еврейских мессианских движений XVII века. Что бы об этом ни говорили ЛЮДИ, острая потребность в новых силе и языке даёт о себе знать и выходит далеко за пределы убожества эпохи. И это именно то, чего боятся силы разложения, которые обещают столь многочисленные привилегии тому, кто согласится отречься от себя, чтобы сделаться любимым ими. Воображаемая партия сначала лишь обозначает положительный факт существования этого множества автономных зон, свободных от рыночной власти, которые экспериментируют hic et nunc [22] со своими собственными формами Публичности вдали от угасания отчуждённого Общего и последних предсмертных конвульсий социального организма. До сих пор это не было объединением ни в чём, кроме процесса мышления. И действительно, их связывает, на первый взгляд, только пассивный характер: это сообщества, в которых смысл и форма жизни имеют приоритет над самой жизнью, и где была доведена до накала обязанность быть. Таким образом, они разделяют одну и ту же метафизическую субстанцию, но ещё не знают этого. Лишь благодаря мрачным предвестиям общественных гонений, на которые их обрекает мировая гегемония товара, они вынуждены осмелиться признать себя теми, кем они являются: фракциями Воображаемой партии. В этом процессе есть что-то неотвратимое: сопротивление этих сообществ процессу всеобщего уравнивания сразу делает их целью для паровых катков господствующей абстракции. Но, в конечном счёте, единственный видимый эффект этого подавления заключается в том, что эти независимые вселенные одна за другой оказываются вынуждены отказываться от своих непосредственных особенностей, и как раз благодаря их врагу они во время сражения обретают свой универсальный характер. И именно потому, что этот враг – не что иное, как непрестанное отрицание метафизики, они осознают то, что их объединяет: провозглашение не какой-то конкретной метафизики, но метафизики как таковой. Эта связь, конечно, не является непосредственной, не является чем-то формализованным, чем-то сконструированным, скорее, она является тем, что предшествует всякой свободе и служит её основанием: экзистенциальная, абсолютная, реальная враждебность к товарному нигилизму. Из этого следует, что Воображаемая партия в отличие от всего, что в прошлом назвалось «партией», не должна объединяться общей волей, поскольку она уже разделяет Общее,
