…Еще более страшный взрыв произошел на заводе во времена Разоренова. Тогда пламя каким-то образом проникло в главную магистраль к газгольдеру. Огромный колокол размером с трехэтажиый дом взлетел на несколько десятков метров вверх и затем рухнул на соседнее здание…
Веснин оставался неподвижным только одно мгновенье. Судорожно стиснув свой портфель, он бросился бежать по направлению к заводу. Конечно, правильнее всего было бы бежать в обратном направлении, к ближайшей стоянке такси, и там взять машину до завода, но Веснин не мог сейчас соображать ясно и логично. Он пробежал одну трамвайную остановку и опомнился только на полпути к следующей, когда его с грохотом обогнал трамвай. Веснин остановился. На дороге показался грузовичок. Отчаянно размахивая руками и портфелем, Веснин встал на пути машины. Вид у Веснина был такой, что водитель без лишних расспросов согласился ехать на завод, хотя это было ему совсем не по пути.
Когда миновали железнодорожный мост, Веснин увидел ярко освещенные окна главного семиэтажного корпуса завода; красноватые искры вылетали из труб стекольного цеха. Это уже несколько успокоило молодого инженера.
В проходной завода было тихо. Веснин быстро пошел к зданию КБ. В вестибюле у табельной доски за столиком дремал дежурный вахтер. Увидев начальника КБ, он встал, вытянулся и приложил руку к козырьку фуражки.
Веснин поднялся на второй этаж, в новое помещение, где должны были сегодня зажигать печи. Там негромко рокотали насосы. Горело только дежурное освещение.
Навстречу Веснину вышел невысокий чернявый молодой человек в синем комбинезоне. Это был новый монтер, принятый на работу Олениным в отсутствие Веснина.
— Где же Оленин, — спросил Веснин, — где Чикарьков, Соркин, Бельговский? Куда они все ушли?
— Да ведь первая смена кончилась, Владимир Сергеевич, — ответил монтер. — Продули газовую сеть, зажгли печи и ушли.
И монтер стал рассказывать о том, как все это произошло.
Веснин смотрел на монтера, слышал каждое его слово, но общий смысл рассказа ускользал от его внимания. Наконец, сосредоточившись, Веснин понял, что его ждали, что Оленин не считал себя вправе пускать цех, зажигать печи. Весь коллектив собрался на торжество…
— Потом Иван Егорович сказал, что начальник ушел очень расстроенный…
— Что? Какой Иван Егорович? — переспросил Веснин.
— Мастер наш, товарищ Чикарьков.
— А вы? Что вы тут делаете? — Веснин все так же пристально глядел на монтера.
— Я дежурный в эту смену. Конечно, обидно, товарищ начальник, что вам не довелось самому печь зажечь. Техник, Александр Михайлович Соркин, речь сказал насчет Маяковского и стихи читал. Очень, очень было торжественно! Вроде как бы корабль на воду спустили…
Веснин смотрел все так же тупо, равнодушно, пристально. Монтеру стало неловко:
— Вы вроде не узнаете меня, Владимир Сергеевич?
Веснин действительно никак не мог вспомнить, где он раньше видел этого человека.
— Я ведь Николаев, — продолжал тот. — Помните, на корабле я тогда на ЗАСе дежурил. Мы с вами тиратроны перепаивали. Вот отслужил свой срок и написал Никите Степановичу, товарищу Рубелю. Он мне посоветовал сюда поступить, к вам.
Веснин сел за стол Оленина и долго сидел, положив голову на руки. Потом он встал и медленно прошел по всему огромному залу. Он смотрел на разноцветные трубы, протянутые вдоль колонн, на блестящие медные рожки кранов и горелок, на черные чистые корпуса новых печей — все это было смонтировано в его отсутствие, все это было создано трудом его товарищей.
Веснин останавливался, когда видел новые, остроумно придуманные и смело примененные приспособления, Многое из того, на что он обратил внимание, радовало новизной устройства, но были вещи, которые казались ему лишь нарядными и забавными игрушками, без которых можно было бы обойтись. Однако он понимал, что вся эта несколько чрезмерная красивость была наведена из любви к своей работе. Видно было, что люди радовались, создавая этот цех.
На одной из печей Веснин увидел автоматический регулятор, конструкция которого была ему незнакома. Он долго рассматривал этот прибор, но так и не смог уяснить принципа его действия.
«Это всё они сделали так самостоятельно, так смело», — думал Веснин.
И ему стало стыдно за свое малодушное волнение, за свой страх, за мысли о возможности аварии, за недоверие к своим испытанным соратникам, к такому слаженному, дружному, четко работающему коллективу.
Он вспомнил, как смело, решительно, рискованно действовал полтора года назад директор завода Жуков, когда доверил ему, еще неопытному инженеру, монтаж сварочного прерывателя в цехе цельнометаллических ламп.
«Руководитель, — думал Веснин, — должен уметь доверять своим подчиненным. Да, коллективу конструкторского бюро, КБ-217, можно доверять. Спаянный общей любовью к своему делу, к своей организации, к своей стране и ее великим идеям, коллектив людей подобен единому стройному организму».
Веснин подумал, что теперь с ним лично могло случиться что угодно, он лично мог бы вовсе выбыть из состава работников заводской лаборатории, но конструкторское бюро, КБ-217, будет существовать, будет работать и без него.
«Этот молодой, растущий, развивающийся коллектив, — размышлял Веснин, — это и есть самое дорогое, самое ценное из всего, что было создано за время работы над магнетроном».
Веснин вышел на заводской двор, когда уже отзвучал гудок к ночной смене. После полумрака опустевшей лаборатории свет фонарей на заводском дворе казался ослепительно, режуще-ярким. Веснин прикрыл на мгновенье глаза рукой, и, когда он опустил руку, фонари дрожали перед его взором, затуманенные расплывчатой, мутной дымкой. Глаза его были мокры от слез. Веснин достал из кармана конверт с киевским штемпелем, но было невыносимо тяжко еще раз вынуть из конверта роковое письмо.
По заводскому двору рабочие и работницы вечерней смены спешили к проходной. Веснин опустил письмо обратно в карман и зашагал со всеми к выходу.
— Передаем заводскую хронику, — услышал Веснин давно знакомый голос диктора заводского радиовещательного узла.
И новости тоже были, казалось, давно знакомые: продолжается прием в вечернюю школу рабочей молодежи… цех радиоламп, руководимый инженером Роговым, прочно удерживает первое место в соцсоревновании…
Веснин не сразу сообразил, о чем идет речь, когда услыхал:
— Сегодня успешно вступил в строй действующих новый экспериментальный цех в конструкторском бюро, где начальником товарищ Веснин.
Молодой инженер поднял голову. Он увидал черное небо и в разрывах туч семь звезд — созвездие Большой Медведицы. Он вспомнил, как всего лишь несколько месяцев назад он написал в Киев своей матери:
За последнее время мне удается все, за что ни возьмусь… Когда я вечером шел от хирурга Петрова, то в небе не было ни одной Малой Медведицы, а все только сплошь самые большие…
«А ведь они уже тогда знали, всё знали — и мать и сёстры… Они знали, что надежды никакой уже нет!» — стиснул зубы Веснин.
Передача заводской хроники продолжалась. Теперь диктор читал статью из заводской многотиражки. Речь шла о новаторах, передовиках производства.
* * *
Навстречу рабочим вечерней смены, с которыми шел Веснин, двигалась толпа рабочих ночной смены. Проходя мимо громкоговорителя, каждый невольно замедлял шаги, чтобы услышать имена своих отличившихся товарищей.
Свет фонарей выхватывал из тьмы то одну группу людей, то другую. Многих из них Веснин знал, но еще больше было таких, кого он видел сейчас впервые. Веснин остановился у скамьи под фонарем. Ему захотелось опуститься на эту скамью и позже, когда заводской двор опустеет, еще раз прочитать полученное из Киева письмо. Но кто-то окликнул его, взял под руку, увлек за собой. Это был технический директор завода Аркадий Васильевич Дымов.
— Хочу поздравить вас, Владимир Сергеевич, с заслуженной победой, — сказал Дымов. — Мы здесь, на заводе, всегда высоко ценили ваши работы, но никто не предполагал, что отделение технических наук Всесоюзной академии примет это так единодушно, с таким энтузиазмом. Николай Николаевич Кленский рассказал мне об этом со всеми подробностями.
Веснин печально улыбнулся:
— То, что нам с вами, Аркадий Васильевич, сегодня кажется новым, значительным, возможно, несколько лет спустя будет казаться нам наивным, а другие об этом и совсем позабудут. У тех, кто будет жить после нас, возникнут более широкие идеи, замыслы их будут смелее, исследования — глубже. То, над чем мы сейчас бьемся, покажется им робким, детским лепетом…
— Несомненно, так оно и должно быть, — согласился Дымов. — Но в этом непрестанном движении вперед к неведомому и заключается суть, смысл и радость жизни. Жизнь — это поступательное движение, это непрерывное изменение. И всё почему-либо остановившееся в своем развитии неизбежно обречено умереть, исчезнуть…
