У меня нет личных обид, я забываю о них. Я сам бываю несправедлив. В состоянии запальчивости говорил и говорю бог знает какие дерзкие слова, о которых потом жалею; наконец, не обращаю внимания на гневный, раздраженный или грубый тон Турова. Во имя силикальцита можно все стерпеть. Но не могу простить ему неосведомленность, пренебрежение своими обязанностями, своим общественным положением.
Мне кажется, что Туров должен был действовать так, чтобы каждое его слово и поступок могли бы быть названы коммунистическими — ведь он много лет занимает крупные посты. Государство дает ему все. Но платит ли Туров государству той же мерой? Он обязан государству всем, а государство, обязано ли оно чем-нибудь ему, Турову?
6 ноября
Канун праздника. Мы все готовимся к нему. Каждому из нас, советских инженеров, хочется получше отметить этот праздник. И вот я получил праздничный «подарок» от Турова. Он, оказывается, на большом собрании в Москве сказал, что Лехт со своим силикальцитом уже провалился. Не хочу об этом думать — приедем в Москву, разберемся. Но нейдет из головы мысль о той роли, которую каждый человек может и должен играть в нашем государстве. Когда-то людей называли «винтиками» или даже «песчинками». Но ведь какие великие возможности таятся в этой песчинке! Не раз Туров мне напоминал привычную формулу: «У нас незаменимых нет».
Конечно, любого человека можно заменить, это естественный процесс жизни, но новый человек, даже очень талантливый, не может повторить своего предшественника. Он может быть лучше и хуже, и умнее и глупее, но одинаковых людей нет. Формула о заменимости связана с формулой о человеке-винтике. Конечно, винтики можно заменить, они все одинаковы, все выточены на одном станке, нарезаны одной и той же резьбой, а может быть, и изготовлены из одного и того же металла. Да, винтики можно заменить. Но людей заменить нельзя. Взаимозаменяемость людей, с их многообразными натурами, индивидуальными склонностями, характерами, увлечениями, высокими порывами и слабостями, не только невозможна, но и вредна. Я могу уйти, вместо меня могут прийти другие люди. Все это так, но другой человек это будет уже не Лехт.
8 ноября
Сегодня говорил об этом с Лейгером. Он понимает, что любая наша ошибка послужит поводом для отстранения нас от силикальцитных дел. В чьи же руки они попадут? В капиталистической стране в таких случаях конкурирующая фирма может купить изобретение или открытие. Если оно невыгодно — спрятать его. В нашей стране это невозможно. Конечно, Туров, Королев и Долгин не прячут открытия в сейф. У них нет и не может быть такого сейфа. Но они пользуются чьей-то слабостью, чьей-то некомпетентностью, чьей-то неосведомленностью и душат или тормозят то дело, которое должны по роду своей деятельности развивать.
9 ноября
С дезинтегратором все еще не ладится. Найден наконец нужный металл. Привезли нужный узел. Теперь пойдут дни упорной наладки.
Сегодня пошли в кино на итальянский фильм. Но вскоре меня попросили уйти — я всем мешал разговорами о предстоящем испытании дезинтегратора. Ванас и Краус предпочитают в этот момент следить за Софи Лорен. В самый неожиданный момент я отвлекал их размышлениями о прочности металлов. Ванас шепнул мне: «Попробуйте поспать». Я действительно начал дремать, но ненадолго. Новая мысль о том же металле вынудила меня отвлечь Ванаса от поразительной игры актеров. Ванас не выдерживает: «Почему бы вам не пойти в гостиницу?» Конечно, они правы, — я совершенно невозможный человек. Впрочем, трудно сказать, возможный я человек или невозможный. Всю ночь я мысленно представлял себе, как будем налаживать дезинтегратор, с каким вниманием будем следить за каждой деталью. Под утро заснул. Но вскоре меня разбудил по телефону портье: пора ехать на завод.
14 ноября
Испытания дезинтегратора прошли хорошо. Но самое трудное еще впереди. Надо, чтобы итальянцы научились работать без нас.
Вечером получил телеграмму от Турова — торопит нас, мы слишком засиделись в Италии. Можно подумать, что я нахожусь в туристской поездке и кто-то просит меня побыстрее вернуться домой. По-видимому, для Турова любая поездка за границу — это увеселительное путешествие. С какой радостью я сидел бы теперь в Таллине и беседовал с Нелли, Анной, Рейно, со всей своей семьей. С какой радостью я бы сидел в своей лаборатории в Таллине, а не торчал в Каяццо на берегу реки Валтурно, пусть и прославленной подвигами Гарибальди. С какой радостью я бы покинул эти прекрасные пейзажи. Все, что я видел в Италии — а наши гостеприимные хозяева старались показать нам все, что можно в этой древней стране, — вызывало у меня одну и ту же мысль: это очень интересно и красиво, но я не буду на это смотреть. Без Нелли Александровны я как будто все это не вижу. В такие дни я превращаюсь в тупого кретина— все прекрасное перестаю чувствовать, воспринимать, оценивать. Мой проклятый характер — без любимого человека я не испытываю никакой радости от встреч, если они не носят делового характера, от путешествий, от зрелищ.
Во время поездки в Венецию я, конечно, раздражал моих друзей — за всю дорогу не произнес ни одного слова. В лучшем случае — мычал что-то неопределенное. Перед глазами все время Нелли с ее удивительным умением все спокойно осмыслить и обсудить, с ее неторопливой походкой, быстрым и точным взглядом. Мы шли по площади святого Марка, мимо Дворца дожей, мои спутники перебегали с места на место, фотографировали друг друга, а во время прогулки на гондолах без конца тараторили: прекрасно, прекрасно, прекрасно! Но я всего этого не замечал. Я хожу среди этого сказочного веселья с видом отрешенного.
Я знаю — у Нелли немало недостатков, но всегда нахожу им оправдание. У нее нелегкая жизнь. Все одна и одна, все наши невзгоды переносит без меня — я ведь редко бываю дома. Ее одиночество передается и мне. А после войны и лагеря одиночество вызывает во мне самые тяжелые муки. Еще мучительнее переносит одиночество Нелли Александровна.
Вспоминаю всегда нашу совместную поездку в Будапешт. Мы много трудились, но не уставали. Потом вместе с Нелли гуляли по городу, поднимались на гору, сидели на набережной Дуная, просто шли, без всякой цели, по узким улицам, заходили в маленькие кафе, отдыхали там, словом, ничего особенного не делали. Но каждый день и каждый час были для нас праздником.
Я еду по широкой автостраде из Венеции в Милан. Над шоссе, как перекидные мосты, возвышаются дорожные рестораны, магазины, станции обслуживания. Хорошо бы остановиться и посидеть здесь, у окна, с Нелли. Сидеть и смотреть на потоки машин, на живописные склоны холмов.
— О чем вы все время думаете? — Это спрашивает меня наш спутник, молодой итальянский инженер. — Неужели о силикальците?
Не сразу до меня доходит этот голос, я пристально смотрю на итальянца, смущенно улыбаюсь. Он застал меня врасплох. И я только улыбаюсь и молчу. Я нахожусь в другом мире, далеко отсюда, в Таллине, и с большим трудом возвращаюсь на эту суетную землю, на грохочущую дорогу в Милан. Я все-таки не решаюсь сказать, что не испытываю никакой душевной радости, когда один, без жены, совершаю эти поездки по Италии. Я молчу и улыбаюсь.
Лехт выключает магнитофон-блокнот на полуслове. Нет, дело в другом — только теперь догадка, как вспышка молнии, осветила то, что он называл «подводными рифами». Почему он поехал в Италию? Или в Японию? Почему он ездит туда-сюда, а не сидит в лаборатории? Вечная суета, игра страстей, интриг, что все это дает силикальциту? Весь год показался ему бессмысленным, потерянным, вычеркнутым из жизни. Разве можно довольствоваться однажды найденным или открытым? Техника стремительно мчится вперед. Ни с кем и ни с чем не считается: Лехт уехал в Рим, Токио, Вену — бог с ним, обойдемся без него. Вперед, вперед. Двадцатый век не любит ждать. Этот жестокий приговор выносят Лехту не Туров, не Королев, не Долгин, а неумолимое время.
Лехт начал подсчитывать — сколько месяцев он уже не заглядывал в лабораторию. Разве самые высокие награды могут ему заменить те крупицы научного опыта, которые он накапливал день за днем? Даже самая богатая копилка может внезапно оказаться пустой, если ее не пополнять. А что нового он принес в эту научную копилку за последний год? Он только щедро расточал то, что накопил в первые пятнадцать лет своих научных поисков.
Лехт вскочил, начал ходить по длинной и узкой, как пенал, комнате, продолжая этот жестокий и нелицеприятный суд над самим собой. Он вспомнил, с каким трудом он приучил свой мозг сосредоточиться на одной идее, одной мысли, не отвлекаться даже беглым взглядом в окно лаборатории. Теперь ему придется все начинать сначала, тренировать свою волю, мозг, нервы?!