– Вы идеалист, Алексей Алексеевич. Голубчик, милый мой Алексей Алексеевич, если человек, скажем, глуп, ему никогда не надо говорить об этом, и вовсе не потому, что можно испортить отношения, нет! В силу своей глупости он никогда не поймет, что ему говорят правду, что кто-то может быть умнее его. Если человек, допустим, жаден, то неужели вы полагаете, что он сознает свой порок? Никогда! В лучшем случае этот человек может видеть, что кто-то другой куда жаднее.
– Значит, по-вашему, Анна Мироновна, это безнадежно?
– Что именно?
– Воздействовать на Севса.
– Ну что вы придумали, для чего на него воздействовать? Севе хорошо делает свое дело, не молод… По-моему, главное – не заблуждаться и знать точно, чего он может и чего не может…
– Вы говорите сейчас совершенно Витиным голосом.
– Возможно, – усмехнулась Анна Мироновна, – хотя раньше люди замечали, что он говорит моим голосом. Это было давно. А за последние годы я все чаще стала говорить его голосом. И смотреть его глазами. Кстати, я еще не рассказала вам, что задумал Виктор. – И она перевела разговор на книгу, которую собирается писать Виктор, на те заготовки, которые он делает с утра до ночи, и в конце передала просьбу Хабарова поделиться историческими материалами, если они сохранились у Алексея Алексеевича.
Алексей Алексеевич чрезвычайно заинтересовался затеей Хабарова и не то всерьез, не то в шутку заметил:
-Хорошие ученики всегда оказываются сообразительнее своих посредственных учителей. Этим делом по-настоящему следовало бы заняться мне. – И, уловив вопросительный взгляд Анны Мироновны, сказал:
– Да я же шучу, шучу! Все, что есть, отдам Витьке. Мне такая работа не по плечу: и стар, и образования не хватит, и вообще. Трудное он дело затеял. Тут очень точный прицел нужен, очень жесткие рамки…
Перед тем как откланяться, Алексей Алексеевич протянул Анне Мироновне маленький кожаный футляр и, смущаясь словно мальчишка, сказал:
– Поедете к Вите, захватите и передайте. Подарок. Без всякой символики и тем более без всякой мистики. Просто так.
– Помилуй бог, что ж это такое? – удивилась Анна Мироновна и смущению Алексея Алексеевича, и странному, антикварному виду футляра.
– Ничего особенного… Можете посмотреть. Она нажала на потемневшую медную кнопочку замка, крышка отскочила, и в темно-синем бархате сверкнул никогда Анной Мироновной не виденный не то значок, не то орден. По голубой эмали – распластанная черненого серебра птица. Оливковая ветвь. Меч. Какие-то слова, связанные из выпуклых латинских букв.
– Значок Мурмелона. Анри Фарман мне лично вручил в одиннадцатом году. Мои детки не оценят и не сберегут. Для них что Мурмелон, что Фарман – пустой звук. А Витя, Витя оценит и сбережет…
Поспешно попрощавшись, Алексей Алексеевич ушел, а Анна Мироновна долго не могла успокоиться. Несентиментальная по натуре, она вдруг растрогалась и разволновалась. Удивляясь собственной непонятно почему охватившей ее суетливости, стала вдруг звонить на междугородную, пробиваться в больницу. Хотела немедленно сообщить Виктору Михайловичу, что Кира согласилась отпустить Андрюшку на лето, что для этого ее не пришлось даже уговаривать; хотела рассказать о свидании с Алексеем Алексеевичем, о его подарке…
К телефону подошел Вартенесян, он не сразу разобрал, кто его вызывает, – слышимость была отвратительной, – а когда понял, что у телефона Анна Мироновна, сразу смягчил голос и первым делом заверил:
– Тут у нас все хорошо. Не волнуйся. Отдыхай.
Анна Мироновна стала торопливо объяснять ему, что надо передать Виктору Михайловичу, и Сурен Тигранович послушно повторял:
– Понятно, пэрэдам. Понятно… Понятно… Пэрэдам.
Рабиновича Анна Мироновна знала главным образом понаслышке, видела всего несколько раз, давно, а в доме у него и вовсе никогда не бывала. Виктор Михайлович всегда говорил о нем как-то подчеркнуто уважительно. Анна Мироновна помнила, что Витя познакомился и подружился с Рабиновичем еще в летной школе.
И вот она пришла к нему с письмом от Хабарова.
Невысокий, довольно полный, с курчавой, сильно прослоенной седыми волосами головой, он встретил Анну Мироновну в коридоре, помог снять пальто, учтиво пропустил в комнату, которая могла быть названа и кабинетом, и мастерской и имела, на взгляд Анны Мироновны, совершенно ужасный вид. Старые шкафы, казалось, готовы были лопнуть от книг и бесчисленного множества кое-как заткнутых в полки канцелярских папок, пронумерованных черными и красными наклейками, вырезанными из настольного календаря. К подоконнику был пристроен верстак, загроможденный какими-то электронными приборами, напоминающими разобранный радиоприемник. На длинной полке, криво прибитой над старым, накрытым чем-то тканым диваном, выстроилась шеренга пыльных самолетных моделей – частью очень похожих на настоящие машины, частью весьма условных, прозрачных – из плексигласа.
Рабинович был в военной форме, но форма сидела на нем странно. Казалось, подполковник донашивает чужую тужурку, узковатую и несвежую.
– Простите, – сказала Анна Мироновна, – я запамятовала ваше отчество…
– Григорьевич – мое отчество. Но это не обязательно. Витя зовет меня Левкой, и вы можете тоже.
– Посмотрите, пожалуйста, Лев Григорьевич, Витино письмо, а потом я скажу несколько дополнительных слов.
Он усадил Анну Мироновну в продавленное, когда-то шикарное кресло, сам расположился за столом и стал читать. Читал, хмыкал, крутил головой, делал пометки на письме.
Как ни старалась Анна Мироновна быть снисходительной, Рабинович ей не нравился. Какой-то верткий, какой-то суматошный. И дом, захламленный, нечищеный и немытый, ей тоже не нравился. Подумала: "И чего только Витя хорошего в нем находит?"
– Ну так! Прочел, – сказал Рабинович. – Замахнулся Витька серьезно, широко замахнулся. Вы в курсе?
– В самых общих чертах, настолько, насколько можно это понять, не будучи специалистом…
– Великолепно. И очень жаль, что раньше пятого я не смогу вырваться в больницу. Все, что он тут нацарапал, совершенно несерьезно. Абсолютно примитивное рукоделие! Ну, мысли. И что? У всех есть ценные мысли! Только кто их будет печатать? И потом не с этого начинают, когда лезут в научную работу. Первым делом идут в библиотеку, шевелят каталоги, смотрят, что вышло вокруг и около, интересуются защищенными диссертациями. Я знаю, знаю, знаю, что вы хотите возразить: половина диссертаций – собачий бред. Да? И все-таки полистать их надо, хотя бы для того, чтобы не ломиться в открытые двери…
– Нет, Лев Григорьевич, я как раз совсем не это хотела возразить…
– Не это? А что?
– Витя лежит. Он прикован к постели. Только-только начал шевелить ногами. О какой библиотеке может идти речь?
Рабинович будто споткнулся, будто с разбегу зацепился за что-то невидимое.
– Слушайте, я же полный идиот. Ради бога, извините меня, Анна Мироновна. Просто… как бы это сказать… Просто я не воспринимаю Витьку лежачим… Ах, как нескладно получилось.
Странное дело, но стоило Анне Мироновне увидеть смущенное, растерянное лицо Рабиновича, и она как-то сразу наполовину простила ему и суетливость, и жеваный мундир, и захламленную квартиру.
– Минуточку! Сейчас я еще раз прочту все, что он туг написал.
Анна Мироновна стала рассматривать книги, самолетные модельки, рисунок на ткани, покрывавшей диван. Рабинович читал.
– Ну вот, теперь все ясно. И, по-моему, есть один правильный ход, – сказал Рабинович, отрываясь от письма. – Как я понимаю, Витьке не терпится? Руки у него чешутся. Так? Сейчас я напишу для него предварительную программу действий, скажем, на неделю. Хорошо? Вы отвезете и скажете: вот Левкины вопросы, думай и спорь с ним. После пятого я приеду, и мы продолжим разговор. Так? Вы спешите? – спросил Рабинович, доставая из стола пишущую машинку.
– Это дело займет минут сорок.
Анна Мироновна подумала: если заезжать еще раз, времени уйдет, конечно, больше, чем сорок минут; попросить Рабиновича привезти то, что он называет "программой", к ней… Она решила подождать.
– Если не возражаете, я обожду.
– Отлично. Сейчас! – Он проворно выбрался из-за стола и исчез. Вернулся в сопровождении женщины – немолодой, модно одетой, красивой, с какой-то фарфоровой улыбкой на губах. – Знакомьтесь. Моя жена Нина. Сокровище номер раз. Дети в школе. Так что, между нами говоря, считайте, вам повезло. Ниночка будет вас поить чаем, да? И развлекать. Между прочим, эту работу она любит и думает, что понимает! А я в это время все нахлопаю…
Анна Мироновна успела узнать, что Нина Борисовна – в не столь далеком прошлом балерина и ближайшая сотрудница самого Хотилова ("Как, вы не знаете Леонида Леонидовича?"), что Лева очень дружен с генералом Ларюшкиным ("Ну, уж генерала Ларюшкина вы не можете не знать!") и что у этого Ларюшкина шикарная дача в шикарном месте, что они – Лева и Нина – отдыхали в прошлом году в черноморском Доме творчества.
