Сергей Силин - Вокруг пальца

Рисунки Игоря Кожевникова

Действующие лица:

Джеймс Бомж — эмиссар иностранной разведки,

Максим Исаевич Тихов — начальник местной контрразведки,

Элеонора — резидент иностранной разведки и другие.

Действие происходит на территории невидимого фронта.

— А, Джеймс, — бурчит шеф. Мое появление его ничуть не радует.

— Шеф, не хочется мне никуда, — говорю я с порога, намекая на то, что вчера вернулся из Парагвая, а позавчера из Венеции.

— А мне хочется? Думаешь, мне не надоело плести нити заговоров?

Мы закуриваем, глядя друг другу в глаза.

Шеф у меня замечательный. Какие бы катаклизмы не сотрясали наше управление, он неизменно спокоен, как лесной сугроб.

— Как у тебя в смысле прочных знаний по научному коммунизму? — спрашивает, наконец, шеф.

Я поднимаю и опускаю брови.

— Ясно, — укоризненно произносит шеф и достает из сейфа папку с грифом «суперсекретно». В папке, как водится, шифровки, донесения, фотографии.

— Сколько у меня будет времени? — тоскливо интересуюсь я.

— Три дня.

— Обижаете, шеф.

— Справишься. Мы что, зря тебе по ставке суперагента платим?

Вопрос риторический, поэтому я на него не отвечаю.

Честно говоря, давно мечтаю оставить грязную ниву разведки. Но пока на что-то надо вести буржуазный образ жизни, да и просто жить.

Выясняется: моя задача — установить истину в первой инстанции. То есть, узнать, что случилось с неким Джордано, нашим глубоко законсервированным резидентом, попавшим в сумасшедший дом русских.

— Может, и необязательно посылать тебя, но Фрэнк в тюрьме, — без тени смущения оправдывается шеф. — Представляешь, его выдали шнурки на ботинках!.. Приехал, дурак, в страну, где должен был осесть, со шнурками, завязанными бантиком. А тамошние мужики имеют обычай завязывать их морским узлом. Ну и… нашелся бдительный чистильщик обуви, который на эти шнурки обратил внимание. А ведь сколько раз я его предупреждал: не покупай ботинки со шнурками…

Мы встаем и секундой молчания чтим память Фрэнка.

Вечером я покидаю Центр с головной болью от консультаций наших советологов.

Спешу сесть в машину, в свой в меру приметный «Форд», но слух о моей новой шабашке, как всегда, опережает. Терпеть не могу слухи и сплетни!

— Опять к русским, Джеймс?! — заискивающе кричит через дорогу знакомый негр-киоскер, трудящийся на корейскую разведку.

Но не так-то просто получить от меня несанкционированный Центром ответ. Не проронив ни слова, я открываю дверцу машины и, подождав, пока она взлетает в воздух, сажусь в запасную. Я всегда езжу на двух машинах сразу.

Дома я ужинаю, достаю мешок. Вытряхнув пыль, укладываю в него зубочистку, джинсы, жевательную резинку, туалетную бумагу.

А с первыми петухами, если можно так выразиться про наш утренний смог, дежурный техник диверсионного отдела привозит старый унитаз с искусно нарисованными трещинами и пятнами.

Мэри с детьми на Багамах, теща на Таити, и на этот раз меня никто не провожает.

Часа через два мягкого автобусного покачивания и ходьбы по пересеченной местности я останавливаюсь у ржавого забора, ограждающего лагерь социализма от внешнего мира. Скрытно перебрасываю мешок с вещами, выкуриваю последнюю сигару на родной капиталистической земле и перебираюсь сам.

Внизу меня встречает первое непредвиденное обстоятельство: я не нахожу мешка.

Но так как настоящий профессионал всегда готов к незапланированным случайностям, то. я не расстраиваюсь, а выхожу на тропинку, сплошь усеянную окурками, шелухой от семечек и еще бог знает чем.

За первым же поворотом мне встречается прилично бритый мужик с авоськой.

— Слушай, друг, — говорит мужик. — Я по этой тропинке на Даунинг-стрит выйду?

— Это в Лондоне, — укоризненно говорю я.

— Да ну! — удивляется мужик. — А мне бабы сказали, прямо идти.

— До забора прямо, там налево.

— Ясненько, — улыбается мужик. — Вообще-то, я мир посмотреть пошел. Тоска. А ты к нам с какой целью?

— С разведывательно-подрывной.

— Но! — не верит он.

Я показываю ему справку из Лэнгли.

— Первый раз живого шпиона вижу, — удовлетворенно говорит мужик. — Не страшно?

— Привык, — успокаиваю его я. — Мусорят-то ваши? Или наши следы заметают?

— Наши! Наши! — радуется мужик. — Но ты не сомневайся, народ у нас душевный. Нигде в мире больше такого народа нету, токо у нас…

В последнем я все же сильно сомневаюсь, но молчу. Дураку ясно, что самый лучший в мире народ — американцы.

Через час я украдкой вхожу в город М., покрытый лозунгами, как больной — сыпью, отыскиваю нужный мне оборонный объект и, предъявив фальшивый пропуск, оказываюсь на его территории.

Вскоре я уже шагаю по стружке мимо работающих станков и валяющейся в лужах воды ржавой оснастки, окруженный непривычными моему шпионскому уху звуками: гулом, ревом, шипением, визгом, скрежетом и крепкими выражениями.

Курилку, этот центр местной информации, я нахожу в конце цеха. Заведение представляет собой огороженную небольшим барьером скамейку, над которой красуется устрашающе черная надпись: «Не курить!». Рядом с ней висит потрепанный жизнью плакат с превращающимся в змею окурком и заботливым предупреждением Минздрава о вреде курения.

Под всей этой агитацией добросовестно вредят своему здоровью сразу три человека. Двое в кирзовых сапогах и пьяном виде на одном конце скамьи, третий, в куртке мастера и трезвом состоянии, на другом.

Я подсаживаюсь к третьему и интересуюсь, где мне найти лучшего пропагандиста цеха товарища Лапко.

— Много их, — неохотно отзывается мастер, не поворачивая головы, — всех не упомнишь…

Кирзовые сапоги на другом конце скамьи Лапко также не знают. Не знают Лапко на участках и в диспетчерской, в кладовой и бензопромывке. Табельная оказывается закрытой, красный уголок пуст. Не остается ничего другого, как идти к руководству.

Дверь в кабинет начальника цеха открыта настежь. Из нее валит в коридор густой сигаретный туман.

Вхожу внутрь и, держась за косяк двери, чтобы не потеряться, кашляю.

— Вы к кому? — спрашивает туман.

— Из редакции, — вру я. — Хотелось бы написать положительный материал о пропагандисте Лапко.

— Это пожалуйста, — милостиво разрешает туман. — Правда, в данный момент он на картошке. В Одуванчиково.

— Как на картошке? — нагло удивляюсь я. — С каких это пор картошка стала важнее пропаганды?

— Нет, нет, — слегка теряется туман. — Товарищ Лапко направлен на уборку именно с целью пропаганды. Все-таки наше подсобное хозяйство…

Я ухожу, не дожидаясь, пока туман разойдется.

Служба службой, а дружба дружбой. После обеда звоню в местную контрразведку Максиму Исаевичу Тихову, Максу, моему лучшему другу в лагере социализма. Тем более, что вечерней электрички в колхоз, где находится Лапко, нет.

Макс сердится и радуется одновременно.

— Ты что, Джеймс! — шипит он. — Моя смена еще не окончилась. До пяти вечера мы враги, а ты… Где находишься?

Я даю Максу свои координаты, и вскоре он незаметно садится мне на хвост. Я вспоминаю, что тоже нахожусь при исполнении, и начинаю бесцельно бродить по городским улочкам, пытаясь оторваться от слежки. Но Макс следит толково, и я никак не могу от него избавиться.

Ровно в пять мой друг заканчивает свое грязное дело. Мы обнимаемся.

— Постоим в пивной? — предлагаю я.

— Что ты! — пугается Макс. — Там полно наших людей. К тому же все стойки прослушиваются.

И вот я снова на его конспиративной квартирке. Макс ставит на стол бутылку отменного самогона, кладет два огурца, приносит стаканы.

— Неужто прошло много лет, Джеймс? — вздыхает он.

— Представь себе, много, дружище.

— Где же ты побывал за это время, если не секрет?

— Раз десять в Японии, раз восемь в Швейцарии, раз пять во Франции и ФРГ. По два раза — в Греции, Испании. Португалии. Все остальное время не вылезал из вашей нечерноземной зоны…

— Небось скучал по Америке, Джеймс?

— Ничуть, Макс!

— А я когда хожу за кордон, дак от тоски по родине ночами вою. В Вашингтоне вашем едва не пристрелили: думали — койот! Галлюцинирую пейзажами родной области почем зря.

Голос Макса выдает истинное волнение.

— Налить еще? — спрашивает он.

— Черт его знает! — Вообще-то я пью только на службе.