Мы выпиваем за нашу трудную и опасную работу. Макс жалуется мне на свою судьбу и на свое начальство. А я ему на свою и на свое. Нам хорошо друг с другом.
Мы выпиваем за дружбу.
Я осматриваю комнатку. Ничего в ней не изменилось. Те же невыразительные обои, тот же старенький диван, те же потеки на потолке. На столе книжка. «Семнадцать мгновений весны», — читаю я.
— Ты увлекся природоведением?
— Джеймс! — обижается Макс. — Это любимая книга всего советского народа. Когда я иду на опасное дело, всегда беру ее с собой, чтоб не украли.
Я вспоминаю о своей пропаже. Макс слушает, качает головой.
— Может, в милицию позвонить?
Макс снисходительно улыбается, идет к телефону, набирает номер управления и приказывает капитану Андрюхину срочно собрать оперативников.
Через четверть часа наш «Жигуленок» останавливается у леса.
Обочина дороги заполнена толпой крепких парней с горячими сердцами, чистыми руками и холодными, как лед, головами. Макс предлагает капитану построить людей в три ряда и, когда это сделано, встает перед ними.
— Товарищи чекисты, — начинает он. — Сейчас перед вами будет поставлена дьявольски ответственная задача… Слушайте внимательно! Видите этот дремучий лес?.. Вчера в этом большом и непроходимом массиве у одного хорошего человека украли мешок с унитазом и другими личными вещами. Вы должны будете его найти…
— Человека? — спрашивает кто-то из чекистов.
— Унитаз.
— А человек-то нездешний?
— Ясное дело, не наш, — коротко отвечает Макс, поеживаясь от прохладного ветра. — Будете осматривать лес, прочесывая частой цепью. На грибы не отвлекаться… не курить… анекдотов не рассказывать… Обнюхивать каждый кустик, каждую травинку…
Чекисты украдкой мрачнеют.
— Может, не надо обнюхивать? — предлагаю я.
— Надо, Джеймс, надо, — сурово отвечает мой друг.
Домой мы возвращаемся в одиннадцатом часу. Макс идет в ванную, а я устраиваюсь на раскладушке. Ворочаюсь с боку на бок, пытаюсь уснуть. Отчего-то возникает смутное предчувствие беды.
В жизни разведчика интуиция играет особую роль. Шпион без интуиции — что едок без ложки. Вот почему я отправляюсь на поиски Макса. Тем более, что слышу какие-то подозрительные голоса.
— Не упирайся, ты все-таки наш, советский человек, чего от своих-то скрывать… Объясни, как он там тебя вербанул? — требует один.
— Я не понимаю, к чему вы это клоните? На что намекаете? — гундосит другой.
— Не притворяйся, советую рассказать обо всем честно.
— Мне нечего больше скрывать…
На краю раковины устало сидит генерал Серегин, превосходный логик, отменный интеллектуал, крайне опасный противник. В углу пристроилась стенографистка. Два кубоплечих, крутоголовых крепыша в штатском держат Макса за локти. На руках Макса наручники, под глазом синяк.
— Покажите-ка зубы, голубчик, — командует мне генерал, едва я появляюсь в ванной.
— Что?!
— Зубы.
Я повинуюсь.
— Американская стоматологическая школа, — удовлетворенно констатирует он. — Ни у кого из русских таких хороших зубов нет. Значит, агент ЦРУ. Нет?
— Да.
— Мы давно это подозревали.
— Вам угодно упрятать Макса в тюрьму?
— Нет. Сколько государственных секретов он успел выдать?
— Пока ни одного, — нагло вру я.
— Вы говорите правду?
— Абсолютную. Я порядочный человек и честный разведчик.
— Ладно, — угрожающе говорит генерал. — Все равно это ему не поможет.
Он поворачивается к помощникам.
— Все готово?
— Все чин чинарем, шеф, — усмехаются крепыши.
— Только без шума, — предупреждает генерал.
— Какой может быть шум, шеф?! Сначала ванна, потом река. Попробуй докажи, что сначала дома утонул…
В ванной и в самом деле все готово: ванна наполнена мутной водой, на змеевике висит рюкзак, в который, видимо, и засунут незагорелое тело моего друга.
— Снимите с него наручники, — приказывает генерал.
С Макса снимают наручники и необдуманно засовывают ему в рот кляп. У Макса сильный насморк после нашей поездки за город, так что утопить его с кляпом во рту будет мудрено.
— Топись, предатель, — говорит генерал, и Макс лезет в ванну.
— А ты выйди, — обращается генерал ко мне.
— Между прочим, я ценю вежливость, — бурчу я себе под нос, но выхожу.
Пока Макс топится, я успеваю позвонить в милицию, а та успевает приехать.
Входят трое: один в милицейской форме, двое с повязками. Милиционер изучает обстановку и, обращаясь к генералу, подзывает его властным жестом:
— А ну. подь сюда! Ты главарь банды?
— Мы не бандиты! — с пафосом возражает генерал.
— Тогда что все это значит?
Милиционер смотрит на голого Макса. Макс не смущается. Похоже, ему часто приходится стоять как бы обнаженным перед начальством.
— Репетиция самодеятельного народного театра, — коротко поясняет генерал. — У нас и справка есть.
Он торопливо достает из кармана мятую справку, робко протягивает ее милиционеру. Крепыши заботливо вынимают изо рта Макса кляп.
Милиционер вертит бумажку в руках и вопросительно смотрит на Макса.
— Да, у нас, кажется, действительно репетиция, — говорит Макс в нос.
— Так и быть! — пожимает плечами милиционер. — Но еще один ложный вызов, и вам несдобровать.
Он делает знак дружинникам и вместе с ними покидает нас.
— А ты скотина! — говорит мне генерал, задумчиво почесывая крепкую задницу. — Мы сообщим о твоем поведении в Лэнгли.
Генерал с помощниками уходит. Стенографистка задерживается.
— А ты что же, Сонечка? — спрашивает Макс, натягивая брюки.
Стенографистка опускает глаза.
— У меня, товарищ подполковник, боевое задание.
— А-а, — устало говорит Макс. — Тогда я покурю.
Он выходит на лестничную площадку. Мы с Соней остаемся наедине.
Соня не выпячивает свои богатые формы, но и не прячет их. Ей нечего выпячивать или прятать.
Наверное, нет на белом свете разведчика, которого бы не соблазняли в чужих краях.
Один мой знакомый болгарин, например, только и делал, что спал со всеми красотками, которых ему коварно подсовывали наши люди. Едва он пересекал государственную границу, как тут же оказывался в постели, из которой почти не выбирался на протяжении всей своей секретной командировки. А если и выбирался, то лишь для того, чтобы тут же попасть в другую, еще более широкую постель. Таким образом наши люди хотели лишить его сил.
Вообще, работа разведчиков лагеря социализма у нас на Западе крайне опасна. Того и гляди подцепишь дурную болезнь или СПИД.
Впрочем, болгарина наши люди тогда недооценили: он не только умудрился выполнить ответственное задание, но и наставил рога целой группе болгарских эмигрантов, не считая наших людей.
Что касается меня, то я, увы, ничего не могу с собой поделать. Интересы семьи у меня на первом месте, а жену я люблю больше ни к чему не обязывающих минутных удовольствий.
Поэтому Сонино ожидание никак не затрагивает мою гормональную систему.
Соня удивленно дергает меня за рукав и медленно гладит свое колено.
— У меня неплохой загар, не правда ли, милый?
Я бросаю косой взгляд на ее кривую ногу и, не удержавшись, зеваю:
— Вы правы, загар недурен.
— О-о, — недоуменно произносит Соня. Уставившись в пространство, она как бы мысленно советуется с генералом. А может, с чувством долга. И, видимо, получает совет включить музыку.
Я беру Соню за прямую, как рейка, талию. Минут пять мы топчемся с ней по комнате, пока мой слух не улавливает окончание песни.
— Обожаю Кобзона, — томно замечает Соня. — И еще Лещенко…
Но послушать Лещенко мы не успеваем. Возвращается Макс и выключает радиолу.
— Ну что? — мрачно спрашивает он Соню.
— Пока не соблазняется, товарищ подполковник, — виновато докладывает Соня.
— Тогда спать, — говорит Макс.
— Нет, — качает головой Соня. — Вы должны покинуть эту квартиру. Навсегда. Приказ товарища генерала. Здесь будем жить мы с Джеймсом.
— А я где буду жить? — озадаченно спрашивает Макс.
— Не могу знать, товарищ подполковник!
Макс страдальчески хмурит брови.
— А не пойду! — вдруг отчаянно говорит он и высоко поднимает голову. В глазах его плещется вызов.
Соня со вздохом скидывает туфельки.
— Я-я-я! — кричит она по-японски и бьет Макса пяткой в челюсть.
Макс пулей вылетает в окно.
Но звона разбиваемого стекла не слышно, треска выбиваемых рам тоже. Окно, как назло, открыто.
Я ныряю вслед за моим бедным другом.
Когда я прихожу в себя, в голове у меня позванивают маленькие электрические звоночки. Жаль только, что этаж всего-навсего третий, а не седьмой.
