Насколько современные исследователи тенденциозны, ярко показывает «закон эффекта» Торндайка." Этот закон формулирован Торндайком так: «Из различных ответов на одну и ту же ситуацию те, которые сопровождает или за которыми вскоре следует удовлетворение воли животного, при прочих равных условиях будут более прочно связаны с ситуацией, так что при повторении ее они будут более охотно повторяться; у тех же, кЪторые сопровождает или за которыми вскоре следует неудобство для воли животного, при прочих равных условиях их связи с этой ситуацией ослабевают, так что при повторении ее они менее охотно повторяются. Чем больше удовлетворение или неудобство, тем больше усиление или ослабление связи»[ 52 ]. Критическим экспериментом у Торндайка был следующий: испытуемому давали набор бумажных полосок различной длины (3-27 см) и он должен был определить длину каждой. Сначала шла серия из 50 предъявлений полосок, причем испытуемому не говорили, правильно он определяет или нет; затем шло 7 серий, где экспериментатор говорил после каждого определения, правильно оно или нет; наконец шла серия опытов, когда экспериментатор ничего не говорил. Контрольная группа испытуемых проделывала то же, но с той разницей, что здесь экспериментатор ничего не говорил ни в одной серии опытов. В результате больший успех имел место в экспериментальной группе.
Этот критический эксперимент на самом деле не имеет никакого отношения к «закону эффекта», как его формулировал Торндайк, подчеркивающий аффективный момент, и Рексфорд правильно указывает, что подобные эксперименты доказывают совершенно другой закон — «закон знания результатов»[ 53 ].
. Что касается роли удовлетворенности или неприятности (annovance), то в своей недавней работе, вышедшей в 1932 г., Торндайк сам исправляет свой закон указанием, что эксперименты не подтвердили первоначальной формулировки закона: он сохраняет прежнюю формулировку для удовлетворенности, но неприятности не оказывают «такого однообразного (uniform) ослабляющего действия»[ 54 ]. Как раз влияние неприятности на выучку расшатывает «закон эффекта» даже в той интерпретации экспериментальных данных, которой придерживается сам Торндайк.
Но дело не в частичных поправках к этому закону. Дело в том, что если не смешивать его с законом знания результатов, то закон эффекта, утверждающий, что — «чем больше удовлетворение или неудобство (discomfort), тeм больше усиление или ослабление связи», не только не соответствует действительности, но извращает ее максимально. В качестве критического эксперимента для опровержения этого закона я предлагаю использовать известный опыт Куо: крыса находится в ящике, в котором к пище ведут четыре дороги — одна самая длинная; другая — на которой крыса получает электрический удар; третья — с задержкой на 20 секунд и четвертая — самая короткая. В результате крысы быстро оставляли дорогу с электрическим ударом, позже — дорогу с задержкой, еще позже — длинную дорогу и так выучивались самой удобной дороге[ 55 ]. Что доказывает этот опыт? Крысы запомнили быстрее всего самую неприятную дорогу, где их ожидала боль, вообще запоминали дороги пропорционально связанным с ними неприятностям, и самая удобная дорога была та, которой они выучились позже всех других. Насколько тенденциозны сторонники «закона эффекта», демонстрирует их до крайности натянутая интерпретация этого опыта: деятельности, сопровождаемые успехом, охотнее повторяются, поэтому они больше повторяются и в результате лучше усваиваются. Но ведь в этом опыте выход по удобной дороге был усвоен в последнюю очередь!
Другим примером того, как мешает современной психологии непризнание того, что при прочих равных условиях лучше всего запоминается неприятное, может служить работа К. Левина и Б. Зейгарник «Удерживание удавшихся и неудавшихся решений» (Das Behalten erledigter und unerledigter Handlungen), открывшая серию аналогичных работ (Овсянкина, Биренбаум, Гоппе) под руководством Левина же и повторенная с некоторыми изменениями Шлоте. Факт, установленный Левином и Зейгарник и подтвержденный Шлоте, бесспорен: запоминание нерешенных заданий лучшее, чем решенных. Но при чтении этих работ поражают невероятная сложность и абстрактность даваемых объяснений, апеллирующих то к гештальтпсихологии[ 56 ], то к детерминирующей тенденции Аха, тогда как под руками самое простое объяснение: неприятное (неудавшееся) запоминается гораздо лучше приятного (удавшегося).
Эббингауз обосновывает положение, что «ассоциирующая сила приятно окрашенного чувства должна считаться решительно большей, чем неприятно окрашенного», ссылкой и на простое наблюдение: он сочувственно цитирует Жана Поля, что «надежда и воспоминание — розы из одного ствола с действительностью, только без шипов», и указывает, что, «поскольку человеческие мысли выбирают определенный исходный пункт, они предпочитают направление на приятное»[ 57 ]. Но последнее утверждение относится не к памяти, а к мышлению, а розовая окраска воспоминаний о прошлом имеется обыкновенно у тех, кто плохо чувствует себя в настоящем (например, старики, неудачники и т. п.). Нет недостатка в мрачных воспоминаниях, но (и в этом Эббингауз прав) мы предпочитаем о них не думать, однако это скорее уже мышление, а не память. Ссылаться на простое наблюдение вообще надо с осторожностью, но если надо это делать, то нельзя не признать, что неблагодарность — распространенный порок, да и злопамятство нередко встречается. Но самое поразительное то, что, когда мы судим какого-либо человека, Мы обыкновенно очень сильно помним его проступки и столь же сильно забываем положительные поступки его.
Сторонники теории тенденции забывать неприятное видят в этой тенденции полезное для жизни приспособление — охрану от болезненных переживаний. Очень сомнительно, чтобы такое забывание было всегда выгодно. Легко вообразить, какая судьба ждет животное, забывающее то, что причиняет страдание: оно обречено на быструю гибель, как ультра неосторожное. Именно на памяти о страдании основывается осторожность.
2. Судьба пережитого чувства.
Как показывает анализ первых воспоминаний детства, не все эмоциональное одинаково хорошо запоминается: лучше всего запоминается, при прочих равных условиях, неприятное. Но и не все неприятное одинаково запоминается: максимально хорошо запоминается при прочих равных условиях то, что вызвало страдание, страх или удивление.
«Внимание, когда оно возбуждается внезапно и сильно, постепенно переходит в удивление, а это последнее — в изумление и оцепенение. Последнее душевное состояние близко примыкает к ужасу»[ 58 ]. К. Бюлер[ 59 ] констатирует, что в самом раннем детстве удивление в сущности есть только меньшая степень страха. Таким образом, с генетической точки зрения удивление родственно страху. Значит, при прочих равных условиях наиболее запоминается то, что вызывает страдание и страх.
В свою очередь Герсон, стоя на генетической точке зрения, сближает страх с болью[ 60 ].Характерно, что в ранних воспоминаниях детства фигурирует в огромном большинстве случаев ретроспективный страх, страх после случившейся беды, например после укуса собаки или падения с высоты, а не перед ней. Так, с генетической точки зрения страх сближается с болью, вообще со страданием, будучи сначала переживанием после него и лишь затем — перед ним.
Если стать на ту точку зрения на боль и вообще на неприятное чувство, которую я обосновывал в другой своей работе («Психологические очерки»), исходя из факта, что всякое чрезмерно сильное возбуждение болезненно и что неприятное чувство по своим физиологическим проявлениям однородно с болью, то «боль с объективной точки зрения можно определить как сильное нервное возбуждение, сильный распад нервного вещества», а «недовольство, вероятно, есть не что иное, как слабая диффузная боль»[ 61 ]. Если эти предположения правильны, тогда можно сделать обобщающий вывод: максимально хорошо запоминается то, что вызвало очень сильное нервное возбуждение.
Здесь следует сделать одну оговорку. Когда мы говорим, что нерв «проводит» возбуждение, это надо представлять как проведение по нервному пути диссимиляции распада нервного вещества. Значит, чрезмерно сильное возбуждение вызывает чрезмерное распадение, т. е. уже ликвидацию возможности возбуждаться. Отсюда потеря сознания и беспамятство. Таким образом, сделанный вывод действителен лишь при известном максимуме возбуждения, но не свыше его. С этой оговоркой можно принять, что запоминание прямо пропорционально силе возбуждения (по крайней мере, поскольку речь идет об эмоционально действовавшем впечатлении).
Какова же судьба пережитого чувства? Если это очень сильное чувство, то иногда, раз возбудившись, оно может полностью или частично остаться, продолжаться неопределенное количество времени, иногда даже всю жизнь, в хронической форме. Как иногда вызванная ушибом опухоль может остаться на долгое время, так бывает и здесь. Кто не знает, как под влиянием очень сильно или неоднократно повторно переживаемой эмоции иногда изменяется характер субъекта: ужасное наказание может сделать человека боязливым, сильное несчастье — меланхоличным и т. д. Парадоксально, но, правильно выражаясь, можно сказать о таком человеке, что он все время помнит свое чувство, потому что никогда его не забывает, и именно потому, что все время помнит его, никогда не вспоминает его, так как вспомнить можно только то, что в данный момент не помнят. Обычно однако остающееся чувство слабеет, как оставшаяся на всю жизнь или на много лет опухоль от ушиба обычно меньше и слабей первоначальной.
