На неточность свидетельских показаний, являющуюся следствием ослабления памяти, недостаточности внимания или того и другого вместе, давно уже указывали английские юристы, занимавшиеся изучением теории улик и доказательств. Бест, Уильз и, в особенности, Бентам не раз обращались к анализу этот явления. Последний посвятил ему особую главу своего трактата «о судебных доказательствах». Он находил, что неточность показаний вызывается ослаблением памяти, вследствие отсутствия живости в восприятии сознанием своего отношения к факту и под влиянием времени, заменяющего, незаметно для свидетеля, подлинное воспоминание кажущимся, причем на место настоящего впечатления является ложное обстоятельство. Он указывал также на то, что весьма важное значение для уклонения показаний от истины имеют работа воображения и несоответствие (неточность, неумелость) способа изложения. Поэтому уже и Бентам требовал математических приемов в оценке и классификации показаний, восклицая: «неужели правосудие требует менее точности, нежели химия?» Но в дальнейшем своем стремлении установить строгий и непоколебимый масштаб для оценки доказательств и вытекающего из них внутреннего убеждения он дошел до неприемлемой крайности: он изобрел особую скàлу, имеющую положительную и отрицательную стороны, разделенные на десять градусов, обозначающих степени подтверждения и отрицания одного и того же обстоятельства; при этом степень уверенности свидетеля в том, о чем он показывает, должна обозначаться им самим посредством указания на градус Бентамовской скàлы…
Экспериментальная психология употребляет разнообразные способы для выяснения вопросов, касающихся объема, продолжительности и точности памяти. Существуют методы исследования путем возбуждения ее к сравнению, к описанию, к распознаванию и к воспроизведению. В применении к людям, разделяемым по отношению к свойствам своего внимания на таких, у которых более развито слуховое внимание или зрительное внимание, – эти методы дают очень интересные результаты, доказывающие связь душевных процессов с деятельностью нервной системы и мозга. В расширении этой области наших знаний заключается несомненная заслуга экспериментальной психологии. Но едва ли все подробные исследования и интересные сами по себе опыты должны изменить что-либо в ходе и устройстве современного уголовного, по преимуществу, процесса. Такое сомнение возникает и с точки зрения судопроизводства и с точки зрения судоустройства.
В первом отношении прежде всего рождается вопрос: одно ли и то же показание свидетеля на суде и отчет человека, рассматривавшего в течение ¾ минуты показанную ему картину с изображением спокойно-бесцветной сцены из повседневной жизни? Одно ли и то же – вглядеться с безразличным чувством и искусственно направленным вниманием в излюбленное Штерном изображение того, как художник переезжает на новую квартиру или как мирная бюргерская семья завтракает, выехав «in's Grüne», – а затем отдаться «злобе дня», забыв и про картину, и про Штерна – или быть свидетелем обстоятельства, связанного с необычным деянием, нарушающим мирное течение жизни, например, с преступлением, и при том не на сцене, а в окружающей действительности, и быть призванным вспомнить о нем, зная о возможных последствиях своих слов? Преступление изменяет статику сложившейся жизни: оно перемещает или истребляет предмет обладания, прекращает или искажает то или другое существование, разрушает на время уклад определенных общественных отношений и т. д.
Для установления этого существуют по большей части объективные, фактические признаки, не нуждающиеся в дальнейших доказательствах свидетельскими показаниями. Но в преступлении есть и динамика – действия обвиняемого, занятое им положение, его деятельность до и по совершению того, что нарушило статику. Здесь свидетели играют в большинстве случаев огромную роль, и их прикосновенность к обстоятельствам в которых выразилась динамика преступления, вызывает особую сосредоточенность внимания, запечатлевающую в памяти образы и звуки с особой яркостью. Этого не в силах достичь никакая картина, если только она не изображает чего-либо потрясающего и оставляющего глубокий след в душе, вроде «Петра и Алексея» Ге, «Княжны Таракановой» Флавицкого или «Ивана Грозного» Репина. Да и тут отсутствие личного отношения к изображенному и сознание, что это, как говорят дети, «не завсамделе», должны быстро уменьшать силу впечатления и стирать мелкие подробности виденного. Но показывание картинок является только первым шагом на пути изучения способов избежания неточных показаний – говорят представители экспериментальной психологии. В будущем должно утвердиться сознание, что воспоминание есть не одна лишь способность представления, но и акт воли, – и тогда, для устранения ошибок не только в устах свидетелей, но на страницах мемуаров и исторических воспоминаний создастся нравственная мнемотехника, и в школах будет введено «преподавание о воспоминании». Однако, желательно, чтобы и теперь относительно особо важных свидетелей применялась психологическая проверка степени достоверности их показаний особым экспертом, лучше всего юристом-психологом, который может дать этим показаниям необходимый коэффициент поправок. Но что такое особо важный свидетель? Очевидно, тот, кто может дать показание об обстоятельствах, имеющих особо важное уличающее или оправдывающее значение. Однако, такие обстоятельства в виде прямых доказательств встречаются сравнительно редко и устанавливаются обыкновенно совершенно объективным способом. Гораздо важнее улики. Но как выбрать между уликами, – «qui sont des faits placés autour de quelque autre fait», как говорит Боннье, – могущими лишь в своей совокупности и известном сочетании перестать быть «ein Nebenumstand» и установить известный факт, имеющий прямое отношение к составу преступления? Как отделить особо важные от менее важных? Судебная практика представляет множество случаев, где пустое и незначительное, по-видимому, обстоятельство сразу склоняло весы в ту или другую сторону, так как оно нередко совершенно неожиданно замыкало собою цепь оправдательных или обвинительных соображений, слагавшихся среди сомнений и колебаний. Кто может, кроме того, определить, кто из свидетелей должен быть подвергнут психологической экспертизе? Конечно, суд, во время заседания, когда выяснится важность обстоятельства, о котором дает или должен дать показание свидетель. Но тогда вся предшествующая работа суда и присяжных заседателей должна быть прервана и, по условиям места и времени, начата снова лишь по окончании экспертизы, которая, по рецептам Штерна и Врешнера, должна длиться, по меньшей мере, около месяца. Да и где взять необходимое количество экспертов-психологов? И не будет ли возможность такой экспертизы оправдывать малую заботливость о делаемом теперь отыскании других данных для проверки и испытания удельного веса свидетельского показания? Затем, действительно ли так многозначительна подобная экспертиза, создающая, к слову сказать, для некоторых доказательств своего рода предустановленность ad hoc, причем, в сущности, показания свидетеля, проходящего чрез психологическую редакцию и цензуру эксперта, утрачивают свою непосредственность? Психологическое исследование лжи будет, надо думать, бессильно, ибо сознательный лжец не представит никаких пробелов памяти относительно того, что он измыслил в медленной работе низменных побуждений или в твердом желании спасти близкого или дорогого человека. Лучше всего это доказывают очные ставки свидетелей между собою. Лжец всегда упорно стоит на своем, а правдивец под конец начинает нередко путаться и колебаться, смущенный возникшими сомнениями в правде своих слов. Едва ли, поэтому, суду придется часто присутствовать при психологическом удостоверении перевиранья свидетелем своей первоначальной лжи – и задача экспертизы сведется лишь к указанию на возможность, по условиям памяти свидетеля, неточности показания, которое он считает правдивым. Но для этого есть более доступные и простые средства. Наконец, если показанию свидетеля можно доверять лишь после проверки степени его внимания и силы его памяти, то почему же оставлять без проверки эти же самые свойства у судей, память которых должна удерживать в себе правдивый образ неизмеримо большого количества обстоятельств. Если рассказ свидетеля о слышанном и виденном может, независимо от него, передавать то и другое в искаженном или неверном виде, то насколько же больших гарантий требует рассказ судей о том, что им пришлось выслушать, – рассказ, излагаемый в форме исторической и аналитической части приговора. Не придется ли неизбежно спросить – et quis custodit custodes ipsos? Поэтому там, где экспериментальная психология предъявляет требование указываемых ею опытов взамен совокупной работы здравого рассудка судей и присяжных, знания ими жизни и простого совестливого отношения к своим обязанностям, не последовательнее ли было бы преобразовать суд согласно мечтаниям криминальной психологии, заменив и профессиональных и выборных общественных судей смешанною коллегией из врачей, психиатров, антропологов и психологов, предоставив тем, кто ныне носит незаслуженное имя судей, лишь формулировку мнения этой коллегии.
