Однако в обыденной речи слово «вероятность» часто имеет субъективный смысл, не имеющий никакого отношения к правилам подсчета. Например:
1) Как предварительное указание на намерение: «В этом году я, вероятно, поеду в Индию, хотя еще не заказал билетов».
2) Как гипотетическое предсказание, сделанное на основе неполных данных: «Он, вероятно, не придет сегодня, ведь он опоздал уже на два часа».
3) Как первая осторожная оценка, которая может быть пересмотрена после более тщательного исследования: «В этом блюде, вероятно, нет злаков, хотя, чтобы узнать наверняка, нужно спросить у повара».
4) Как способ избежать признания неприятной правды: «Не нужно беспокоится, они, вероятно, просто пошутили, сказав, что я пел ужасно».
Иногда обращение к понятию вероятности не имеет под собой никаких оснований. При этом субъективное и объективное значение этого слова, о которых говорилось выше, часто смешивают. Знаменитым примером такого незаконного употребления является так называется ошибка игрока. Предположим, что после того как игральные кости бросили двенадцать раз, каждое число, кроме «тройки», выпадало хотя бы однажды. Можно предположить, что с каждым новым броском вероятность того, что выпадет «тройка», увеличивается. Но здесь математическое значение слова «вероятность» ошибочно смешивают с его обыденным значением. В действительности с каждым новым броском шансы на то, что выпадает «тройка», остаются неизменными: один к шести. Специалисты объясняют ошибку игрока внутренними колебаниями между объективным и субъективным значениями вероятности[66].
Более грубые ошибки мы видим в таких науках, как космология, в которой умозрительные рассуждения занимают значительное место. Для ясности представим себе игральную кость, пять сторон у которой заклеено лентой, закрывающей точки. После броска выпадает заклеенная сторона. «Три», пытаюсь угадать я. Когда ленту отклеивают, под ней обнаруживается десять точек. Отсюда следует, что заклеенные стороны кости помечены совершенно особым, неизвестным мне способом. Нет никакой уверенности в том, сколько точек обнаружится на любой из оставшихся сторон. Теперь пойдем в своих предположениях чуть дальше: представим, что после каждого броска число заклеенных сторон на игральной кости увеличивается! Все разговоры о «вероятности» тогда утратят логическое основание.
Но какое отношение имеет этот пример к науке? 20 ноября 1995 года журнал «Тайм» напечатал большую статью о фотографиях высокого разрешения, полученных с помощью нового мощного телескопа. Эти фотографии «сняли покров» с некоторых аспектов космоса, поставив под сомнение теории происхождения Вселенной, которые раньше казались вполне вероятными. Как сообщалось в журнале, «космологи бросились спешно латать свои теории, чтобы спасти идею Большого взрыва» (с.51).
Отсюда следует, во-первых, что космологи цепляются за свою теорию о происхождении Вселенной, несмотря на растущую неуверенность в ней. И чем больше граней космоса они открывают, тем меньше у них уверенности в вопросе о происхождении Вселенной. Сколько еще граней откроют в будущем? А когда это произойдет, какие совершенно неожиданные факты окажутся в нашем распоряжении? Этого не может сказать ни один ученый. Поэтому предполагать, что Большой взрыв, «вероятно», произошел 12 миллиардов лет назад, не имеет смысла, потому что шансы угадать в этой игре неизвестны. Чтобы выглядеть уверенными в себе победителями, космологи одели в броню математических формул то, что в лучшем случае является первой осторожной и очень приблизительной оценкой или гипотезой. На самом деле теория Большого взрыва не имеет под собой никакого надежного основания.
Во-вторых, космологи не хотят признавать тот очевидный факт, что теория Большого взрыва — это просто домысел. Заявлять при появлении фактов, ставящих под сомнение эту теорию: «Не беспокойтесь, теория Большого взрыва, вероятно, верна», не слишком логично. Однако Большой взрыв остается одним из ключевых моментов того, что физики называют стандартной моделью Вселенной.
Метафизическая индукция небескорыстно проповедует «веру, вернее надежду на то, что мир в основе своей не обманчив»[67]. Вспомните, что видимая с Земли сторона Луны не обманула наших ожиданий относительно обратной стороны, которая открылась нам в шестидесятых годах. Отсюда следует предположение, что вся Вселенная окажется более или менее такой, какой она воспринимается нами в данный момент. К сожалению, эта вера обманывает сама себя. Индуктивная вероятность имеет дело лишь с физической оболочкой вещей. Иногда, как в случае с обратной стороной Луны, наши догадки оказываются верными. Иногда, как в случае с Венерой, ложными. Однако во все времена то, что воспринималось нашими материальными чувствами, было ложным, просто потому, что мы ничего не знали и не знаем о причине, стоящей за этой видимостью.
Откровенно говоря, научная индукция помещает человечество в тот же гносеологический ковчег, что и животных. За видимостью вещей скрыто действуют неизвестные нам законы. Играть с видимостью, как это делают животные, — значит подвергать нас риску нарушить эти законы. Олень уверен, что сладкий звук охотничьего рожка сулит ему наслаждение. Но незнание законов, стоящих за этим звуком, на самом деле несет ему смерть. Мотылек уверен, что притягивающее его пламя сулит ему удовольствие. Незнание законов, стоящих за этой видимостью, несет ему смерть. Рыба уверена, что вкусные кусочки сулят ей удовольствие. Незнание законов, стоящих за этим вкусом, несет ей смерть.
В девятнадцатом веке, на заре промышленной революции, ученые верили, что наступило время овладеть Природой. Теперь, приближаясь к началу двадцать первого века, мы понимаем, что эта азартная игра привела человечество на грань гибели. Однако ученые, подобно мотылькам, которые никогда не научатся облетать пламя стороной, по-прежнему заигрывают с катастрофой, хотя ставки в этой игре непомерно высоки. Нынешние ученые ведут себя так же, как физики, создавшие первую атомную бомбу, которые накануне ее испытания спорили о мощности грядущего взрыва. Некоторые утверждали, что он выжжет всю земную атмосферу и обратит в пепел весь штат Нью-Мексико, а то и весь мир[68].
Постижение идеи можно сравнить с зачатием ребенка. Люди испытывают идущую из глубины сердца потребность в поисках истины. Подобно тому, как потребность в продолжении рода вынуждает нас иметь детей, потребность в истине побуждает нас создавать идеи. Но если истина всего одна, то можно с уверенностью сказать, что мир слишком увлекся изобретением противоречащих друг другу мнений о том, что она собой представляет. Как показывает история, изучение одного мнения за другим не позволяет прийти к какому-либо заключению. Какой бы интересной ни казалась данная идея, всегда появляется другая, конкурирующая с ней. Переполненный несовместимыми идеями ум запутывается. Чтобы понять суть философии, необходимо ответить всего на один вопрос: «Почему у людей возникает внутренняя потребность постичь истину и избавиться от заблуждений?»
Этот вопрос — «почему?» — всегда отделяет дедукцию от индукции. «Почему» лежит в основе дедукции. Индукция бессильна дать ответ на вопрос «почему», потому что индукция — это всегда прыжок наугад от неполного знания к полному. И на этом пути нас подстерегает непреодолимое препятствие: чувственный опыт, лежащий в основе неполного знания, и предположение о том, что догадка о природе целого может быть доказана в результате пополнения чувственного опыта. Как мы узнали из предыдущей главы, свидетельство наших чувств всегда дают нам несовершенную информацию и касается она лишь того, что находится в мире, но не того, почему мир существует.
«Индукция — это знакомый метод, с помощью которого мы делаем обобщения. Вы видите ворона. Он черный. Вы видите других воронов, они тоже черные. Вы никогда не видели ворона, который не был бы черным. С помощью индуктивного умозаключения вы приходите к выводу о том, что «все вороны черные»… Индукция исходит из «случайных свидетельств», или, по Дэвиду Юму, «насущных фактов». Она экстраполирует результаты наблюдения, не до конца понятые вами, на более глубокий уровень. Вы не знаете, почему все увиденные вами вороны черные. После того, как вы увидите сто тысяч воронов, сто тысяча первый может оказаться белым. По сути белый ворон не является чем-то заведомо абсурдным, в отличие от, например, треугольника с четырьмя сторонами. В индуктивном заключении нет логической необходимости. По этой причине индукция всегда считалась менее обоснованной, чем дедукция».[69]
Для индукции не существует никакой логической необходимости, никакой объяснительной причины. Этот парадокс был назван ложкой дегтя в бочке меда западной философии. Возможно, нам возразят: «Благодаря индукции у нас теперь есть фотографии обратной стороны Луны», — но это все равно не изменит того факта, что чувственное восприятие не в силах объяснить само себя. Эти фотографии никогда не ответят на вопрос «почему?», стоящий за восприятием.
