Его предусмотрительность, как подтвердили события, не была излишней. Не прошло и года после выхода книги Тоффлера, как многие из описанных им социальных явлений приобрели несколько иную окраску. «Экономический спад, например, уже задержал или обратил вспять некоторые из тенденций будущего, о которых столь красочно писал Тоффлер, — иронически констатирует Роберт Склар в журнале „Рэмпартс“. — Он придавал большое значение конкуренции между авиационными компаниями, стремящимися соблазнить своих клиентов оформлением полета с помощью фильмов и изысканной кухни, иначе говоря, предлагающих им скорее „приключение“, чем простой перелет. Но сокращение доходов и огромные затраты на капиталовложения в аэробусы заставили авиакомпании урезать расходы на еду и прочий лоск. Подобным же образом нарисованная Тоффлером радужная картина жизни инженера, наслаждающегося „футуристическим стилем жизни“, была радикально изменена сокращением занятости в аэрокосмической промышленности. Экономические условия могут отложить и даже отменить пришествие нового мира, описанного Тоффлером, и шок от столкновения с настоящим занять место шока от столкновения с будущим».[65]
Хотя Тоффлер и не всегда прямо называет своих оппонентов по имени, тем не менее даже беглое знакомство с футурологической литературой позволяет легко понять, с кем он полемизирует. Ибо речь идет о двух широко распространенных на Западе идейных течениях, придерживающихся весьма далеких, если не диаметрально противоположных, взглядов насчет грядущих последствий научно-технической революции. С одной стороны, это пессимистические концепции Жака Эллюля и Льюиса Мэмфорда, предрекающие человечеству порабощение техникой и утрату свободы в мире тоталитарной рациональности; с другой — концепция так называемой «социальной технологии», представители которой восторженно усматривают в современной науке и технике всемогущее средство избавления от социального зла и несправедливости. При всем различии в исходных посылках, в доводах и в выводах и тем и другим, однако, присущ своеобразный технологический фатализм, о котором французский социолог Бертран де Жувенель писал: «Жизнь в западном обществе проходит под знаком нового фатализма, убеждения в том, что наше будущее предопределено независимым от нас действием сверхчеловеческой силы, чья почти божественная природа подтверждается преклонением перед ней капитала, а именно — Технологией. Она низвергает на нас блага по своему собственному усмотрению и предъявляет нам требования, от которых мы не смеем уклониться. Подобно мифической колеснице Джаггернаута, она прокладывает путь будущему, попирая нас, если мы оказываемся на ее пути, и вознося нас от успеха к успеху, если мы следуем за ней. Таким образом, технология олицетворяет собою идола, который щедро одаряет своих поклонников, не подвергающих сомнению ее поступательное движение».[66]
Как это ни парадоксально, восклицает де Жувенель, но наша приверженность к науке, наш рационализм, кажется, ничуть не подорвал унаследованную от прошлого склонность к суеверию, к предрассудкам. Мы выглядим, пожалуй, даже большими идолопоклонниками, чем наши далекие предки, наивно обожествлявшие силы природы, ибо последние все же были вне их контроля, тогда как технология является творением наших рук и ее развитие зависит от наших намерений и решений. Она, в конце концов, всего лишь средство для достижения определенных социальных целей. Именно этой точки зрения придерживается в своей книге и Олвин Тоффлер, хотя ему часто недостает последовательности во взглядах и изменяет политический реализм.
Прежде всего он решительно отвергает попытки возложить на науку и технику ответственность за социальные противоречия и конфликты современного западного общества. Ему нельзя отказать в убедительности, когда он отмечает, что однажды сделанное изобретение уже невозможно «разизобрести» и, следовательно, надо не только считаться с ним, но по возможности извлечь из него всю пользу. Так или иначе, убежденно заявляет он: «Мы можем влиять на ход изменений. Мы можем предпочесть одно будущее другому. Мы, однако, не можем удержать прошлое». Поступательный ход научно-технического прогресса не только исторически неизбежен, но и потенциально благотворен для человечества, если оно сможет разумно им распорядиться в своих интересах. Благодаря достижениям науки и ее технологическому применению отныне не для ограниченного меньшинства, а практически для всех людей наконец возникла вполне обоснованная надежда на избавление от нужды и лишений, на жизнь в материальном достатке и свободный доступ к духовным ценностям и научным знаниям, накопленным цивилизацией.
Современный мир, как справедливо считает Тоффлер, страдает отнюдь не от избытка технологии, а от ее вопиющего недостатка: десятки миллионов людей страдают от наследственных заболеваний и умирают преждевременной смертью потому, что еще не открыты эффективные средства их излечения; сотни миллионов людей в мире недоедают, бедствуют, остаются неграмотными не только вследствие эксплуатации, но и из-за крайне низкой производительности труда. Возвращение к патриархальным условиям, как бы их ни идеализировали, означало бы возвращение к периодическим голодовкам, к массовым эпидемиям, к изнуряющему физическому труду, к огромной детской смертности и т. д. «Итак, — заключает Тоффлер, — вопреки всей антитехнологической риторике Эллюлей и Фроммов, Мэмфордов и Маркузе как раз сверхиндустриальное общество, наиболее развитое технологическое общество из когда-либо существовавших, расширяет пределы свободы. Люди будущего будут пользоваться большими возможностями для раскрытия своих способностей, чем какая-либо группа людей в прошлой истории».[67] Социальная критика существующих недостатков приобретает прогрессивный смысл только тогда, когда она ведется с позиций лучшего будущего, а не сопровождается вздохами по идеализируемому прошлому. В противном случае она превращает обличителя социальных пороков цивилизации в честертоновского нового Дон-Кихота, воюющего против… компьютеров.
Главным объектом критики Тоффлера, однако, является концепция «социальной технологии», претендующая на роль провозвестницы будущего. Наиболее последовательно и недвусмысленно она изложена в книге видного американского футуролога Олафа Хелмера «Социальная технология», а также в статьях и выступлениях Олвина Вейнберга, который в речи по случаю присуждения ему премии в Чикагском университете следующим образом сформулировал свое кредо: коль скоро социальные проблемы не поддаются непосредственному воздействию путем изменения поведения людей, технология призвана стать тем мечом, который разрубит гордиев узел социальных противоречий. Смысл «социальной технологии» в изложении Вейнберга состоит в том, чтобы найти «обходные пути» решения различных противоречий в обществе, не прибегая к глубоким социальным преобразованиям и не затрагивая интересы и предрассудки сколько-нибудь значительных слоев населения. Зачем, вопрошает он, преследовать пьяных водителей автомашин, не проще ли вмонтировать специальные технические устройства, предотвращающие ее запуск, когда за руль садится пьяный? Стоит ли биться над решением расовой проблемы в США, демагогически восклицает Герман Кан, ведь легче и дешевле изобрести средство для депигментации негров? Нужны ли международные соглашения для предотвращения случайного возникновения термоядерной войны, если, как убеждают эксперты Пентагона, можно изобрести техническую систему, исключающую заведомо подобные случайности?
Концепция «социальной технологии», пользующаяся растущей популярностью в США, пришла в конце 60-х годов на смену концепции «социальной инженерии», которая доминировала в американской социологии на протяжении нескольких десятилетий, в частности, под вывеской «человеческих отношений». Многочисленные сторонники последней ставили своей Целью непосредственное влияние на сознание и поведение человека в угодном для правящего класса направлении, чтобы предотвращать нежелательные отклонения от «нормы», принятой в обществе, как в процессе производства, так и в повседневной жизни. Объектом «социальной инженерии» был непосредственно человек, а главным средством воздействия — манипуляция его сознанием с помощью психологического внушения. Эта концепция была практически прикладным воплощением буржуазного либерализма и умеренного социального реформаторства. В отличие от нее «социальная технология» выражает технократические устремления представителей современного государственно-монополистического капитала, в значительной мере разочаровавшихся в реформизме, изверившихся в возможности внушить массам такое поведение, которое не вытекало бы непосредственно из их интересов. Вот почему основная установка «социальной технологии» состоит в том, чтобы заставить людей косвенно, с помощью тщательно разработанной системы технических средств, вести себя определенным образом, независимо от их непосредственных желаний. Конечно, в практических условиях эта концепция еще не означает отказа от «социальной инженерии» и выступает в качестве ее все более широкого дополнения.
