Другой сферой, где могла возникнуть иллюзия устранения социальных перегородок, было творчество. Здесь ценилась незаурядность, и Шекспир из Стратфорда не заторялся в вихре столичной жизни. Он каким-то образом был замечен графом Саутгемптоном и, возможно, представлен им молодым, блестящим аристократам графам Эссексу и Рэтленду. Именно Шакспер, а никто другой, заинтересовал последнего (даже если предположить, что Рэтленд выбрал его лишь для участия в своей грандиозной литературной мистификации). Уже одно это не позволяет говорить о его заурядности.
Другой поворотный момент в судьбе Шекспира также не получает никакого истолкования - столь же внезапный разрыв с театральным миром и возвращение в Стратфорд. Даже если предположить, что он не был творцом гениальных пьес, неясно, почему преуспевающий делец, каким он видится нестратфордианцам, не остался в столице, где так успешно вел дела? Что заставило его вернуться? Чувство долга перед семьей, которая была чужда ему и покинута на многие годы? Болезнь, усталость от жизни? Философическое умонастроение на закате жизни и сознательное направление ее в новое русло? Мы не знаем ответов, но это не значит, что можно игнорировать вопросы и с легкостью отказывать человеку в глубине душевных переживаний только на том основании, что мы о них мало знаем.
Гений и крохоборство - "две вещи несовместные"?
Сомнения относительно личности Шекспира зародились вXIX веке, на закате аристократической эпохи истинных джентльменов. В основе их, помимо естественного обывательского изумления перед необыкновенной одаренностью драматурга, его работоспособностью и плодовитостью, лежал, несомненно, и интеллектуальный снобизм: неготовность признать, что божественным даром мог оказаться наделен человек невысокого социального статуса и совершенно заурядной биографии. Ни в коей мере не желая уподобляться авторам устаревших учебников, гневно обвинявшим "реакционных литературоведов", отрицающих "народный характер английского гения", подчеркну, что речь идет именно об интеллектуальном снобизме. Не правда ли, это весьма распространенное качество ума - мысленно соотносить себя с гением и мучительно завидовать тому, что избранником муз стал кто-то, по нашему мнению, не подходящий на роль истинного жреца Великого Искусства? "Комплекс Сальери" свойствен тем, кто, как вXVI, так и вXX веке, не в силах допустить, что актеришка из провинциального Стратфорда мог затмить "университетские умы" и столичных драматургов. Воистину, "где ж правота, когда священный дар, когда бессмертный гений не в награду..." etc, etc.
Ту же психологическую природу имеют и многие претензии, предъявляемые к Шаксперу: его герои благородны и исполнены прекрасных порывов, а их создатель оказался человеком, наделенным практической сметкой, "крохобором", который не чуждался ссудить деньги под процент и (о, ужас!) вести тяжбы с должниками. Действительно, неблагородно. Но столь естественно для одиночки, борющегося за выживание в столице и пробивающего себе совершенно новый путь.
Деловые качества сами по себе не могут служить основанием для обвинения в душевной ограниченности. Невольно в связи с этим на ум приходят полные грустной иронии строки другого гения: "Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать".
Когда речь заходит о завещании Шакспера, нестратфордианцев вновь задевает приземленность, сугубо деловой стиль, в котором тот распределяет между родственниками свой скарб. Но ведь, кажется, в этом и заключается смысл завещания? Или гению следует непременно писать его гекзаметрами? По справедливому замечанию И. Гилилова, известны духовные завещания, написанные в ином, возвышенном ключе, однако, как правило, они составлялись задолго до смерти и являлись плодом литературного творчества - это была часть "ars rnoriend" - "искусства умирать". Завещание же Шакспера, по-видимому, составлялось в момент серьезной болезни, поэтому и написано рукой клерка, и едва ли в этой ситуации в нем могли появиться философско-поэтическис пассажи. Другая интригующая нестратфордианцев деталь - отсутствие среди упомянутого имущества книг и рукописей. Отметим, однако, что они не значатся только среди материальных ценностей, передаваемых родственникам, как известно, людям мало или вовсе неграмотным. Что толку было бы им в его книгах и бумагах? К чему Калибану волшебные книги Просперо? Быть может, он продал их, покидая Лондон, или отдал друзьям, мы этого никогда не узнаем, как и того, что стало с рукописями пьес и стихов. Разрыв с прежней жизнью и сценой мог ознаменоваться душевным кризисом и даже их уничтожением. Все его пьесы были сыграны, сказки рассказаны, духи отпущены в родные стихии. Дальнейшее - молчанье...
Закат мастера или мистификатора?
Доживать последние годы своей жизни Шекспир-Шакспер вернулся в сонный Стратфорд, который н всколыхнулся при появлении известного драматурга (и этот факт на всякий случай многозначительно подчеркивают нестратфордианцы: мол, встречали великого поэта не по чину, и это неспроста). Однако, поскольку горожане не могли знать, что, возможно, к ним приехал мистификатор, приходится констатировать, что именно к Шекспиру, которого в Лондоне считали популярным, в провинции отнеслись с полным равнодушием.
И это кажется вполне естественным, если задуматься о понятии "великий", которым мы так привычно оперируем. Таковым сделало для нас Шекспира столетия, в течение которых его пьесы подвергались новым и новым интерпретациям, писались критические статья и создавались учебники. Теперь же мы невольно переносим современные представления о широкой известности литератора, "властителя дум", на совершенно иную эпоху, когда подлинный масштаб этой личности еще не был и не мог быть вполне осознан. ВXVI веке его популярность ограничивалась достаточно узким кругом высокообразованной аристократии, а также профессиональных литераторов, любивших щедро раздавать друг другу восторхенные эпитеты или брань.
Успех же шекспировских пьес отнюдь не означал, что имя их автора хорошо известно хотя бы лондонской публике. Простонародье, заполнявшее партер "Глобуса", не интересовал драматург его в первую очередь привлекали занимательный сюжет, страсти и проливаемая на сцене кровь. Должны ли мы удивляться вялой реакции стратфордцев, узнавших, что в город вернулся блудный сын, поставивший где-то в столице десяток пьес? Ремесло актера или драматурга, считавшееся низким, никак не могло прибавить в их глазах авторитета человеку, который был сыном добропорядочного горожанина, но потом подался в комедианты.
Лишь однажды его навестили лондонские друзья, после обильных возлияний с которыми Шекспир занемог и вскоре перешел в мир иной, не будучи горько оплакан ни в Стратфорде (что совершенно есственно), ни в Лондоне.
И. Гилилов полагает, что молчание столичных собратьев по литературному цеху симптоматично: Шаксперу не писали траурных элегий, поскольку знали, что он не был Шекспирон. Но тогда что же они делали у него в Стратфорде? Ведь Бен Джонсон навещал там именно Шакспера, того самого реального человека, которого знал в Лондоне как актера, с которым и раньше спорил до хрипоты в таверне "Сирена" о достоинствах классической драмы. Именно с Шакспером, малосимпатичным скрягой, он провел несколько часов. Значит ли это, что он находил удовольствие в обществе недалекого и необразованного актера, пассивного участника мистификации, или тот все же был достойным собеседником?
Но вернемся к неблагодарным собратьям-литераторам, которые не бросили на могилу Шекспира своих перьев и траурных элегий, как это было после смерти Спенсера, и не оплакали его единым хором, как сэра Ф. Сидни. И. Гилилов очень патетически восклицает: "Сохранились... целые сборники, оплакивающие кончину Филиппа Сидни, Спенсера, Дрейтона, Донна, Джонсона и других поэтов и драматургов, лиц королевской крови, знатных персон и членов их семей, а вот на смерть самого великого из елизаветинской когорты - Уильяма Шекспира - ни один поэт не написал ни одного скорбного слова". От себя добавим: речь все-таки идет о немедленной реакции на смерть поэта, поскольку сам Гилилов приводит множество более поздних восторженных высказываний современников о творчестве "стратфордского Лебедя". Но здесь уважаемый шекспировед снова впадает в грех экстраполяции наших представлений на прошлое. Это мы назвали этих людей единой плеядой "елизаветинцев" и выстроили их по ранжиру: кто-то - великий, а кто-то - лишь выдающийся. Далеко не все современники были готовы признать величие, а тем более гениальность того, кого слишком близко знали, соперничали, а многие, подобно Грину, активно недолюбливали этого "выскочку-актера", ослепленные собственными амбициями.
К тому же есть еще один нюанс, который очевиден для историка: сложность социальных взаимоотношений в среде литераторов. Занятие интеллектуальным трудом, творческий гений лишь на первый взгляд уравнивал людей разных сословий, и вXVI веке современники никогда не утратили бы чувства дистанции между джентльменом-поэтом, предававшимся этому занятию на досуге, и поэтом, выбившимся в джентльмены благодаря своему ремеслу. (Не случайно И. Гилилов упоминает эпизод с графом Рэтлендом, упрекавшим свою жену за то, что она принимает у себя за столом драматурга Вена Джонсона.) Первых было принято прославлять в панегириках, вторых в лучшем случае хвалить в своем кругу. Не следует также забывать и об иерархии "высоких" и "низких" жанров в самой литературе той поры: поэтическая лирика или роман считались престижными формами, в то время как театральная драма оставалась "золушкой". Не случайно Шекспир, кем бы он ни был, издавал при жизни только свои поэмы и сонеты и никогда - пьесы; этого не делали и другие драматурги. Бен Джонсон первым рискнул напечатать собрание своих пьес и подвергся за это граду насмешек. Приход в литературу с подмостков не был престижным.
