К тому же есть еще один нюанс, который очевиден для историка: сложность социальных взаимоотношений в среде литераторов. Занятие интеллектуальным трудом, творческий гений лишь на первый взгляд уравнивал людей разных сословий, и вXVI веке современники никогда не утратили бы чувства дистанции между джентльменом-поэтом, предававшимся этому занятию на досуге, и поэтом, выбившимся в джентльмены благодаря своему ремеслу. (Не случайно И. Гилилов упоминает эпизод с графом Рэтлендом, упрекавшим свою жену за то, что она принимает у себя за столом драматурга Вена Джонсона.) Первых было принято прославлять в панегириках, вторых в лучшем случае хвалить в своем кругу. Не следует также забывать и об иерархии "высоких" и "низких" жанров в самой литературе той поры: поэтическая лирика или роман считались престижными формами, в то время как театральная драма оставалась "золушкой". Не случайно Шекспир, кем бы он ни был, издавал при жизни только свои поэмы и сонеты и никогда - пьесы; этого не делали и другие драматурги. Бен Джонсон первым рискнул напечатать собрание своих пьес и подвергся за это граду насмешек. Приход в литературу с подмостков не был престижным.
В перечне имен поэтов, увенчанных посмертными лаврами, приводимом И. Гилиловым, содержится и ответ на его собственный вопрос, почему среди них нет Шекспира. Его там и не могло быть. Ф. Сидни был поэтом-аристократом, на равных говорившим с государями, крестником короля Испании ФилиппаII. Он национальный герой, идеальный рыцарь и придворный, чья героическая гибель на поле боя потрясла англичан, а его похороны вызвали национальную скорбь. Десятки траурных элегий были написаны на его смерть. Будь Шекспир трижды гениален, он никогда не смог бы удостоиться таких почестей из-за социальных предпочтений общества.
Другой великий английский поэт Спенсер, хотя и не был высокородным дворянином, к тому же прозябал в нужде, всегда работал только в жанрах "высокой поэзии", поэтического ромада, пасторали, то есть оставался аристократом пера, не опускаясь до драмы. Его и оплакивали как автора уникального поэтического рыцарского эпоса.
Джон Донн - философ и поэт-метафизик, принадлежал к интеллектуальной элите, был королевским капелланом и настоятелем крупнейшего лондонского собора Св. Павла. Даже "парвеню" драматург Джонсон с его статусом королевского комедиографа и постоянным участием в оформлении придворных празднеств и зрелищ выгодно отличался в глазах современников от комедианта Шекспира, всего-навсего члена и пайщика труппы актеров его величества. Осмелюсь предположить, что у самого заурядного поэта было больше шансов вызвать у собратьев поток слезливых и надуманных комплиментов, чем у гения, если первый обладал титулом и влиятельной родней. Шекспир же, покинув столицу и возвратившись в Стратфорд, вообще перестал быть интересен даже тем, кто знал его близко, ведь он - уже не соперник другим драматургам, тексты его сошедших со сцены пьес постепенно забываются актерами, а сами пьесы не напечатаны.
Стоит ли ждать бурной реакции на его смерть в столице, если само известие о ней могло достичь Лондона спустя много месяцев? Ведь мы имеем дело с эпохой, еще не знавшей средств массовой информации, и вполне уместно задаться вопросом: а как и когда стало известно о кончине Шекспира его друзьям и коллегам? Мысль о том, что кто-то из его невежественных родственников специально предпримет поездку в столицу, разыщет знакомых покойного с единственной целью сообщить им об этом, кажется нереальной. Откуда же взяться немедленному и слаженному хору панегиристов?
И еще одно соображение напоследок. Шекспир вовсе не единственный великий елизаветинец, могилу которого не омыл дождь вымученных или искренних слез. Другой бесспорный гений - Кристофер Марло (кстати, не менее загадочный, чем Шекспир, и также почти не оставивший после себя следов) тоже не удостоился посмертных печатных сборников. Симптоматично, однако, что и он был "всего лишь" драматургом. Это еще раз доказывает, что талант, расцветший на подмостках, не мог рассчитывать на подлинное признание.
Шекспир и могильщики
После смерти в родном Стратфорде Шекспиру изваяли незамысловатый надгробный памятник, оплаченный по всей вероятности, родней. На этот памятник противники традиционной версии обрушили такой град насмешек, что, сохранись он а первозданном виде до наших дней, несчастное изваяние, подобно каменному командору, покинуло бы свою нишу, чтобы постоять за свою честь. Для нестратфордианцев этот примитивный образ покойного Шакспера - лишнее доказательство того, что он попросту не мог быть великим поэтом, и здесь в ход идут аргументы в духе Ломброзо: и лицо его излишне округло, и лысина неблагородна, и нос курнос, одним словом - слишком мало демонического и слишком много обыденного для гения.
Наш уважаемый автор с удовольствием присоединяется к хору язвиггельных критиков: Шекспир в ранней версии скульптурного портрета напоминает ему то банального колбасника, то унылого портного. К тому же,- вот лишнее доказательство того, что он не был литератором! - он изображен без пера и бумаги, а опирается на непонятный тюк, который И. Гилилов довольно саркастически именует "мешком с каким-то добром", окончательно поставив крест на ничтожной личности, изображенной в церкви Св. Троицы, не имеющей, по его мнению, отношения к Шекспиру
Но давайте зададимся вопросом, а мог ли этот бюст выглядеть иначе? Его ваял, спустя шесть лет после смерти Шекспира-Шакспера, третьеразрядный скульптор (других, к слову сказать, в это время в Англии не было вообще). При этом, изготавливая надгробие, он отнюдь не следовал свободному полету своей фантазии, а выполнял волю заказчиков - родни, которая и определяла, каким именно мир увидит их покойного сородича. Надолго покинутое им и оставшееся малограмотным семейство сделало все, чтобы поддержать репутацию своего блудного сына: Шекспир изображен именно так, как им виделся добропорядочный горожанин, не борзописцем, а достойным фрименом - членом городской корпорации. Пресловутый же мешок - лучшее, что они могли вложить в его руки, ибо это - символ почтенного фамильного занятия - торговли шерстью, к которой в Англии относились с огромным пиететом (вспомним аналогичный мешок с шерстью в английском парламенте).
Таким образом, этот скульптурный портрет отражает представления шекспировского семейства о престижном надгробии и имеет мало отношения к самому покойному, бессильному что-нибудь изменить и, как сказал бы Гамлет, не имевшему "ничего в запасе, чтобы позубоскалить над собственной беззубостью". В то же время совершенно естественной выглядит смена атрибутов в надгробии при его позднейшей реставрации: ведь переделки совершали лишь уже после того, как в свет вышло "Первое Фолио" с пьесами Шекспира, и его произведения стали расходиться большими тиражами. Быть может, посмертная слава и коммерческий успех примирили родню с мыслью, что быть известным писателем не менее престижно, чем простым бюргером, и они позволили заменить мешок с шерстью на лист бумаги и перо? В любом случае памятник ни в первозданном, ни в измененном виде не может служить целям идентификации реального Шакспера, поскольку это беспомощная попытка современников изобразить Шекспира таким, каким он им виделся.
Шекспир глазами... графолога
Одним из аргументов тех, кто отказывает Шаксперу из Стратфорда в праве быть Шекспиром, является его дурной почерк. Ирония нестратфордианцев на первый взгляд выглядит уместной, поскольку человек, посвятивший себя литературному творчеству, должен был набить руку и писать по меньшей мере сносно, а несколько сохранившихся автографов Шакспера показывают, что он в буквальном смысле нс слишком хорошо владел пером: корявые буквы его подписей пляшут и расползаются во все стороны. Самозванец, конечно, он - самозванец, никогда не получавший в грамматической школе высшего балла по чистописанию. Но, полно, кто из гениев мог похвастаться идеальным почерком? И позволительно ли судить по нему об интеллекте? Автору данных заметок в свое время пришлось немало времени провести над рукописными документамиXVI века в архивах Великобритании, и должна заметить, что почерки большинства выдающихся государственных деятелей тюдоровской поры - интеллектуалов и политиков, плодивших бесконечные потоки бумаг,- приводят историка, вынужденного разбирать их, в мрачное расположение духа. К несчастью, в отличие от шекспироведов, мы не можем обвинить их в том, что они не те, за кого себя выдают. К почерку У. Берли, управленческого гения эпохи и одного из самых образованных людей Англии, применимо лишь одно определение: писал "как курица лапой". По-детски крупные, расхлябанные буквы, чрезвычайно похожие на каракули Шекспира, характерны для графа Лейстера (учившегося вместе с королевой Елизаветой у лучших частных учителей и ставшего позднее канцлером Кембриджского университета), ничем не лучше и почерк другого министра и фаворита королевы рафинированного кембриджца, поэта графа Эссекса. Архиепископ Йоркский писал, как будто только вчера освоил алфавит. К индивидуальным особенностям следует добавить и гусиные перья, рыхлую бумагу, плохое освещение и ранние болезни глаз (наконец, в случае с Шекспиром, который нетвердой рукой подписывал свое завещание, возможно и расстройство двигательных функций). Одним словом, на фоне сотен подобных же несовершенных автографов тюдоровской эпохи, принадлежавших людям высокообразованным, слабость Шекспира в каллиграфии не выглядит столь драматично, как ее представляют нестратфордианцы.
