Все свидетельствовало о том, что Вишневский решил отдаться прозекторскому искусству, занять со временем кафедру нормальной анатомии – и успокоиться. Увлечение хирургией миновало и не вернется уже.
Те, которые так полагали, недостаточно знали его. Помощник прозектора и не думал оставаться при университете. Научная кафедра буквально пугала его. Вот перед ним университетский прозектор – не угодно ли взглянуть на него? В кожаном фартуке, непричесанный, грязный, он изо дня в день препарирует, готовит для лекций пособия. Все, что он сделал сегодня, будет выброшено завтра на свалку. Ни любви к своим обязанностям, ни творческой радости. Позади много лет однообразной и утомительной работы, ни надежд, ни просвета. Диссертация его до сих пор не готова, и он, ремесленник, возится с трупами. Нет, Вишневский не будет таким никогда! Всякий раз, когда мысли уносят его к путям и перепутьям науки, ему неизменно мерещится тупик. Он видит себя увязшим в какой-то «проблеме», безразличной для науки и практики. Нет, он не отдаст свою жизнь теориям, как бы они ни были важны. Ему нужна деятельность иного порядка. Он будет хирургом, практикующим врачом. Возможно, не скоро, может быть через несколько лет, но опять-таки не хирургом, который изо дня в день холодной рукой повторяет заученные манипуляции. Его хирургия будет основана на всем, что есть нового в современной науке. Ему незачем спешить, впереди у него целая жизнь.
Вишневский начинает готовить работу по физиологии на тему об иннервации кишок – о регулировании нервами кишечного тракта. Шесть дней в неделю он проводит в прозекторской, а воскресенье – в физиологической лаборатории. Теперь предметом его горячих речей становится физиология. Он может о ней говорить так же много и жарко, как об анатомии. С видом человека, которому известно такое, чего другие не знают, он спешит этими знаниями поделиться.
– Левый желудочек, по вычислению физиологов, – повествует Вишневский друзьям, – выбрасывает в аорту почти три литра крови в минуту. Это в условиях покоя, а вот когда мы шагаем по улице, наше сердце выталкивает не менее двенадцати литров. И до чего удивителен этот совершеннейший из насосов! В момент, когда мы взбегаем по лестнице, он выбрасывает свыше двадцати литров крови в минуту. В эту минуту кровеносный поток четыре раза промчится по всему телу.
За одним откровением следует другое.
– Ну что мы, например, знаем о мышечных манжетках, закрывающих выход крови из артерии? Ведь нам в университете ничего о них не говорили. Знаем ли мы, что каждое наше движение – сидим ли мы прямо, ложимся или встаем – приводит в действие десятки тысяч сосудозапирающих кранов. Не будь этих автоматов, вся кровь приливала бы то к рукам и ногам, то к голове и плечам, в зависимости от положения тела…
Таких «замечательных новостей» у него было так много, что никому не приходилось выслушивать их дважды. Ему прощали настойчивость, с которой он добивался внимания к предмету своей любви. Кому не известно, что восхищенное сердце жаждет участия?…
Диссертация представлена и защищена. Помощник прозектора возведен в прозекторы и приват-доценты. Тридцати лет он читает студентам курс топографической и нормальной анатомии, но это лишь веха на его пути – у будущего хирурга свои далеко идущие планы…
Давно миновало время, когда великий Везалий рыскал по «кладбищу невинных» и по лобному месту на Монфоконском холме в Париже в поисках трупов, отбивая нередко у собак их добычу. Современные анатомы не выкрадывают из могил тайно погребенных любовниц монахов и не приноравливают свои публичные вскрытия ко дню судебных приговоров и казней преступников. Тем более нелепыми казались слухи о том, что приват-доцент топографической анатомии собирает студентов в старой часовенке, куда свозят умерших, и частным образом проводит там занятия на трупах. Очевидцы подтвердили, что слухи нисколько не преувеличены. В полуосвещенном помещении, лишенном всяких удобств, они увидели молодого, чисто выбритого прозектора в новеньком халате перед трупом. Его тесно окружали студенты, которым он преподавал оперативную хирургию – упражнения в оперировании на трупе. Все в этих занятиях, начиная с помещения, внешнего вида ученого и кончая техникой его работы, выглядело крайне необычно. Делал ли оператор вид, что он принимает труп за больного, или такова была манера его, но трудно себе представить более бережное отношение к тканям, большую осторожность в каждом движении ножа. – Будьте почтительны к машине, которую создала природа, – поучал он студентов. – Она одна лишь умеет ее чинить. Природа – кузнец; хирург – только ее подмастерье. Наше дело – следить за тем, чтобы ничто не мешало ей восстанавливать то, что разрушено.
Студенты ревниво следили за оператором, осыпали его вопросами и непринужденно возражали друг другу, Было действительно похоже на то, что добрые друзья собрались в часовенке тайком провести запретную лекцию на трупе. Но что здесь делает приват-доцент кафедры? Где он набрал эту аудиторию? Ведь все это студенты пятого курса, оперативную хирургию они сдали еще в прошлом году. Почему, наконец, такая приватная атмосфера?
Все объясняется просто. В безудержном рвении внушить студентам любовь к хирургии, Вишневский отобрал их из прошлого курса, чтоб дополнительно осветить им предмет. Они собираются здесь вне программы и официально установленного порядка. Один – потому, что, одержимый своей страстью, не может молчать, а остальные – чтобы набраться искусства и знаний. К концу года доцент отберет новую группу энтузиастов, и занятия в часовенке возобновятся.
Заведование кафедрой и увлечение преподаванием не изменили планов Вишневского стать хирургом. Он изучил строение органов и тканей, знал их отправления и взаимосвязь, изучил физиологию – процессы, текущие в живом организме. Оставалось еще вникнуть в микробиологию – мир возбудителей болезней, научиться различать патологически измененные ткани и клетки. Предстояли годы неустанных трудов и исканий, путь долгий и тяжкий. Это не пугало его. Пусть долгий, пусть тяжкий, – разве страхи и сомнения сделают его короче и легче? Он штудирует патологическую анатомию и пишет исследование о влиянии нормальной и токсической сы-, воротки на ткани организма. Соотечественники забыли и работу об иннервации кишок, и эту вторую работу его, но судьба этих работ оказалась весьма любопытной. Немец Вильдер спустя много лет в целом ряде других опытов пришел к тому же заключению, какое некогда сделал Вишневский в своей работе об иннервации кишок, и объявил эту закономерность «законом исходной величины», включив попутно в свою славу заслугу русского ученого. Японец Масуги в экспериментах с нормальной и токсической сывороткой, опоздав на два десятилетия, добился на искусственно вызванном заболевании почек тех же результатов, что и Вишневский. Человечество отметило эту заслугу и ошибочно приписало японскому ученому открытие, принадлежащее русской науке.
Стремление все увидеть своими глазами побуждает Вишневского с командировкой университета отправиться за границу. В своем отчете, представленном по возвращении, он пишет:
«Отправляясь в поездку, я ставил своей задачей знакомство с теми отделами клинической хирургии, которые сравнительно мало развиты у нас, – с хирургией мочеполовой и центральной нервной системы…»
«В клинике, – говорится дальше в отчете, – три раза в неделю по вечерам я имел возможность цистоскопировать амбулаторных больных. Обстоятельство это имело для меня огромное значение, так как в результате я увидел много патологии. Здесь я познакомился со всеми методами исследования приходящих больных и мочеполовой хирургией».
История заграничной поездки будет неполной, если не упомянуть о работе Вишневского в лаборатории Мечникова в Париже. В отчете доцента о ней нет ни слова, но важность ее не становится от этого меньше. В 1913 году, на Международном съезде физиологов в Лондоне, профессор Глей отметил заслугу русского ученого, который открыл новый полугормон, придающий подвижность сперматозоиду. Впервые была обнаружена закономерность, в силу которой наследственное начало из неподвижного становится подвижным. Прошло много лет, никто открытия Вишневского не опроверг и не присвоил его, – но кто из соотечественников знает об этой работе?
Свыше тридцати операций описаны в отчете с точностью, достойной учебного руководства. Но что удивительно: автор рассказывает обо всем, что увидел, и ни разу не упомянул об операции, проделанной им самим. Что это – скромность или доцент в самом деле ограничился лишь созерцанием? Надо быть справедливым: это было именно так – Вишневский обнаружил способность видеть и различать мельчайшую подробность, усваивать знания, не прилагая руки. Он доказал это скоро по возвращении из-за границы. Без предварительной подготовки и опыта одним из первых в России Вишневский приступает к операциям на спинном и головном мозге Задача тем более не легкая, что никто не соглашается доверить больного анатому, не имеющему официальной хирургической практики.
