Как объяснить такое расхождение между двумя мыслителями, которые в иных случаях кажутся полностью согласными друг с другом? Чтобы ответить на этот вопрос, возможно, следует напомнить перипетии дискуссии, которую Жильсон вел в 1931 г. со своими коллегами.
Обращаясь к Брейе по поводу того, какое значение могло иметь хронологическое первенство греческой философии в сравнении со средневековой, Этьен Жильсон тогда говорил: «Я не знаю, существовала ли бы христианская философия без греческой, но доказать, что она в этом случае не существовала бы, невозможно». Хайдеггер, наоборот, скажет в Серизи в 1955 г.: «Философия в своей основе — греческая, и это значит, что корень ее врастает в греческий мир, который она старалась постичь, становясь, таким образом, тем, чем она стала».
На что указывает здесь момент разногласия? На то, что для Жильсона философия могла зародиться где угодно — аналогичным образом г-н Леви-Строс утверждает в статье, опубликованной в «Юнеско» в 1952 г. под заглавием «Race et histoire» (p. 38–39), что «если бы промышленная революция не произошла сначала в Западной и Северной Европе, она произошла бы однажды в другом месте земного шара», чему гарантией является «изначальный неолитический капитал» (op.cit., p. 37). По мнению Хайдеггера, подобное утверждение совершенно бессмысленно. Столь же бессмысленным Хайдеггер находит тезис, что могла существовать христианская философия без философии греческой, ибо является «преимущественно греческой» (Серизи), и потому невозможно вообразить, что в Средние века под влиянием христианства могла бы возникнуть «специфически христианская, оригинальная и новая философия» («L'esprit de la philosophie medievale», II, p. 208), — дело в том, что, не в обиду будет сказано самому Канту, философия как метафизика, может быть, не является в своей сути «естественной диспозицией» «человеческого разума вообще», и вряд ли можно утверждать, что «нечто подобное метафизике всегда было и всегда будет в мире» (Kant, «Krit. der г. Vernunft», В 22), напротив, ее рождение, как и рождение трагедии, — интимный акт греческого мира.
Сегодня это называют этноцентризмом. Конечно, философия — удел тех, кого Иудеи называли οί Εθνικοί [1237] (Μф 5: 47), среди которых св. Павел отведет грекам привилегированное место. Со своей стороны, греки называли «варварами» всех остальных, включая иудеев. Сегодня варвар вошел в моду благодаря, по-видимому, демократии. А этноцентризм, наоборот, считается «элитарным», реакционным и даже немного фашиствующим; и слишком хорошо известно, что греки ничего не изобрели, а были всего лишь коммивояжерами открытий, сделанных другими и до них. Так утверждает мода на космополитизм без границ, против которой решительно ополчился Хайдеггер. Кто прав, а кто не прав? Не мне это решать. Я ограничиваюсь кратким изложением содержания еще не раскрытого документа.
Но если рискнуть и придать некоторое значение опубликованному труду Хайдеггера, тогда, может быть, стоило бы задуматься о следующем: способствовало ли вмешательство христианства в философские споры в рамках сначала патристики, затем схоластики и, наконец, современной философии, подъему философии, как думает Э. Жильсон, или оно не могло сколько-нибудь существенно изменить ее течение, как думает Хайдеггер в духе выражения Брака о том, что: «можно изменить русло реки, но нельзя вернуть ее к источнику». Последнее означало бы, что христианство в течение почти двух тысячелетий, конечно, направляло философию, но не настолько, чтобы можно было сказать вместе с Аристотелем, касаясь ее философской специфики (De An. II 417 b 6–7): είζ αυτό γαρ ή έπίδοσιζ και ειζ έντελέχειαν, «действительно, именно в этом смысле имел место прогресс, т. е. движение к большей завершенности».
Остановимся вместе с Жильсоном на понятии «творения», библейское происхождение которого не может быть серьезно оспорено. Оно вносит, по мнению Жильсона, существеннейший вклад в решение философского вопроса «rerum originatione radicali» [1238], который даже не мог ставиться греками, ибо для них понятие производящей причины оставалось туманным («Бытие и сущность», р. 61). Хайдеггер думает совершенно иначе. Нет ничего более греческого, говорит он, чем вопрос изначального происхождения вещей. Только не в смысле творения, ибо для греков другой вопрос был более важным, а именно, вопрос о бытии бытийствующего. Подобный вопрос представляется «излишним» (Nietzsche, II 132) даже с точки зрения христианства, чей Бог «владеет бытием», по выражению Жака Маритена («Trois réformateurs», p. 69); таковым считает его и christianus philosophus [1239] (по крайней мере, к ним он себя причисляет в «Письме Декану и Докторам и т. д.», предваряющему его «Размышления») Декарт. Что Декарта интересует в первую очередь, это вопрос бытийствующего, оттесняющий греческий вопрос «бытия», который не является, по его мнению, вопросом происхождения, но всего лишь призывает к поискам «общего понятия», как он об этом пишет в 1646 г. Клерселье в часто цитируемом тексте: «Одно дело — найти общее понятие, которое было бы настолько ясным и общим, что могло бы служить доказательством существования всех существ, Entia [1240], которые будут открыты позднее; другое дело — поиски «одного Существа», о существовании которого мы знаем лучше, чем о существовании любых других, и которое могло послужить принципом, позволяющим понять все остальные» (OEures de Descartes publiées par Charles Adam et Paul Tannery, Paris, 1897–1913; далее А.-Т. IV 444). На конференции в Серизи в ответ именно на эту фразу Хайдеггер говорит: «Декарт в своих "Размышлениях" не ограничивается тем, что ставит вопрос о бытийности в бытии, он даже не ставит его на первое место. Декарт спрашивает себя: что представляет собою бытийное, которое в смысле ens certum [1241] является истинно бытийным?. Такое выражение бытийствующего — создающее основу для установления происхождения не только случайного, но и просто-напросто необходимого, — по мнению Декарта, является более радикальным, нежели греческое. Так считал и Гуссерль. Но не Хайдеггер, для которого греческая постановка вопроса от бытийного к бытию бытийствующего более значительна, чем картезианская. Я заметил восхищение Хайдеггера Гуссерлем, который в «Кризисе» сожалеет, что в сравнении с Декартом сам Кант недостаточно «радикален» («Krisis», 102, 423, 428, 437). Еще раз: не определяя, кто прав, а кто не прав, я ограничусь тем, что открою досье, которое обычно держат закрытым.
Итак, согласно Хайдеггеру, философия из-за включения в нее иудеохристианского понятия творения скорее потеряет изначальный радикализм, а не усилит его. Так же и в других отношениях: вместо углубления происходит удаление от источника, в результате чего философия «в период своего европейского развития оказывается ведомой и управляемой представлениями, вдохновленными христианством» (конференция в Серизи). Не присутствуем ли мы при лучезарном закате европейской философии, от средневековой схоластики до Гегеля и Ницше? Чтобы попытаться понять данный ход мыслей, следует воздержаться от уничижительного толкования того, что Хайдеггер называет «закатом», «заходом» или «упадком», — что не так просто, ибо очень легко спутать «упадок» по Хайдеггеру с тем, что Ницше называет «декадансом». Иными словами, Гегель не декадент. Он Kein Geringerer als Hegel [1242]. Тем самым он может, однако, быть представителем философии, которая, в свою очередь, близка к своему финалу, если этим финалом является философия Ницше, не как конец всего, но как последняя фаза первого этапа, — конечно, к неудовольствию поклонников Ницше, которые в нем видят отправную точку без всякого предшествования.
