Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

На другой день после свадьбы, прослышав, что в Кадене, в загородном поместье своего кузена, остановился Клопшток, Лессинг уговорил Еву и почтмейстера поехать туда. Когда вышла в свет книга Клопштока «Немецкая республика ученых», Лессинг ощутил в ее сложном подтексте стремление объединить людей с развитым гражданским сознанием для совместной деятельности.

В Кадене их радушно приняли. Впрочем, иначе и быть не могло. Пока Еву и почтмейстера гостеприимно потчевали в доме чаем, Клопшток и Лессинг отправились прогуляться на свежем воздухе. Они расхаживали взад и вперед по широкой поляне среди весьма живописно и с большим вкусом расположенных по-осеннему пестрых групп деревьев. Чтобы видеть обоих собеседников, Еве было достаточно повернуть голову к широкому эркерному окну и слегка приподняться. Готхольд, хоть и был весьма солидной комплекции, казался изящным, почти хрупким рядом с огромным Клопштоком.

Клопшток предпочитал вести беседы на просторе этого старинного парка, так как имел обыкновение говорить очень громко и нередко чересчур экспансивно.

— Странно, что мы до сих пор не встречались, тем более, что нас связывают общие друзья — Глейм, Боде и Эберт, — заметил Лессинг.

— Нас связывают также и одинаковые жизненные испытания. Или, может, лучше сказать: разочарования? — ответил Клопшток. — Вас, как мне рассказывали, они постигли в Вене, в Италии, и в особенности, говорят, в Вольфенбюттеле; меня — при датском дворе и у Баденского маркграфа. Тот заманил меня в Карлсруэ и произвел в надворные советники.

— Как? Это что, теперь такая мода? Оригинально мыслящих людей делают надворными советниками? — со смехом вставил Лессинг.

— Я сбежал от них на следующий же день — представляете себе, улизнувший надворный советник! — и клянусь, ноги моей больше не будет ни при одном дворе. Поскольку в Карлсруэ, как перед тем и в датской резиденции, я держался без должного подобострастия, то вся эта шайка относилась ко мне враждебно, недоверчиво, распускала сплетни с тем оскорбительным пренебрежением, на какое способны одни лишь царедворцы. — Но жить на что-то надо! Теперь я сижу на шее у своего кузена. Немцы полагают, что их поэты должны быть столь же непритязательны, как колокольчики в поле. О благородное искусство!

Внезапно Клопшток заговорил стихами:

То была одна из тех знаменитых, неистовых, обличающих придворную знать клопштоковых од. Используя яркие образы, свойственные его манере, он называл этих людей похотливыми кутилами и запутавшимися в паутине мухами, завоевателями и тиранами без меча, чтобы затем презрительно возвысить голос:

— Теперь я часто замечаю в ваших одах какую-то новую, если можно так сказать, интимную интонацию, — задумчиво произнес Лессинг. — Достаточно взглянуть на названия: «Мое отечество», «Немцы». Или такая богатая ассоциациями ода, как «Конский след». Так что же вы ищете, — спросил он прямо, — отечество или нацию?

— И то, и другое, а может, и что-то третье! Необходимо преодолеть иностранное влияние. Но кому я об этом скажу? Еще ваша «Гамбургская драматургия» указала нам всем эту цель. Нам следует с достоинством отринуть современное французское искусство, а заодно, по-моему, и греческую античность. Нельзя, чтобы они заполоняли и формировали все наши устремления, все наше искусство, все наши мысли, нашу поэзию и наши идеалы. Я хочу, чтобы немец больше не стыдился своего прошлого, как чего-то позорного. Поэтому я читаю «Германию» Тацита, и «Эдду», и различные старонемецкие сочинения. Мы — вы и я — с нашими слабыми силами не можем создать немецкую нацию и все, что к ней относится, ибо триста карликовых Тамерланов, триста мелких князьков требуют от подданных, чтобы они носили русские или прусские, любекские или липпские цвета. Но зато, используя древние источники и литературные памятники, мы могли бы основать национальную традицию, которая поможет покончить с внутренним и внешним иностранным влиянием. Я хочу пробудить в немцах гордость.

И Клопшток снова принялся читать стихи, лишь спросив предварительно:

— Вы знаете оду «Мое отечество»?

Лессинг рискнул усомниться:

— А так ли необходимо это провозглашать? Неужели нашего собственного примера недостаточно?

— Привычки, эти священные коровы, разлеглись в наших тесных улочках, а нам уж и согнать их нельзя, чтобы расчистить дорогу? Даже в нашей почтенной гимназии к немецкому языку относились столь презрительно, что мы за шесть нескончаемых лет не узнали о немецкой грамматике ровным счетом ничего. Ничего! Кто нам сказал хотя бы, что некогда существовал древневерхненемецкий язык, за ним — средневерхненемецкий и наконец новый, коему положил начало Лютер? А как возникли эти древние верхненемецкие языки? Что это — искусственные образования, поэтические наречия? Сплошные вопросы!

— В поэме «Скакун» Гуго Тримбергского есть несколько стихов, так, лишь отрывки — я спишу их вам, как только вернусь в Вольфенбюттель, — в которых содержится совет заимствовать все лучшее из «местных говоров», то бишь, из немецких диалектов, — ответил Лессинг. — Если не ошибаюсь, там сказано, причем весьма архаичным слогом, что в этом деле «тот верно поступает», кто делает его искусно и «меру соблюдает». Для меня это служит доказательством того, что немецкий литературный язык, так называемый верхненемецкий, следует рассматривать как выборку из диалектов Германии; по крайней мере, наши писатели прежних поколений воспринимали и развивали литературный язык именно в свете этих представлений.

Клопшток остановился, опустил голову, в задумчивости поднес ко лбу палец левой руки, а затем произнес:

— Да, пришлите мне эти стихи! Как славно иной раз бывает снова задуматься над великими идеями развития!

— Я хочу вам также послать три первые песни вашей «Мессиады» на итальянском языке, — добавил Лессинг. — Поскольку во время моего путешествия по Италии я познакомился с переводчиком, у меня есть все основания рассчитывать на получение следующих частей великой поэмы.

— Какая приятная новость! — воскликнул Клопшток. — Перевод, о котором я и не подозревал!

Когда же пришла пора прощаться, один назвал другого «о, благородный Лессинг», а тот его «дорогой мой Клопшток», что явно свидетельствовало об искреннем, без тени взаимной зависти, почтении друг к другу.

В Вольфенбюттеле Лессингу было дозволено наконец, после стольких лет, покинуть свой проклятый замок и вместе с семьей переехать в так называемый дом Бёрнера, расположенный в непосредственной близости от дворцовой площади. Лессинг когда-то был здесь, и дом показался ему достаточно просторным, однако для большой семьи, да еще с непоседливыми детишками, он был тесноват. Лессинг решил на первое время поступиться собственными удобствами, оставив пока в замке свои личные вещи, книги, журналы, письма, рукописи.

Хуже было другое: выяснилось, что выданные ему авансом деньги утекли, как вода сквозь пальцы. Поскольку Ева, по его совету, не привезла с собой никакой мебели, он был вынужден покупать самое необходимое, вещь за вещью, на всевозможных распродажах. Между тем он продолжал посылать деньги и своей больной матери, чтобы она ни в чем не нуждалась.

Так что вечерами, когда дети спали, он сидел вместе с Евой за столом и чаще, чём ему бы того хотелось, занимался денежными подсчетами, пытаясь свести концы с концами. Однажды он, смеясь, сравнил себя с Фрицем и Энгельбертом, которые регулярно упражнялись в счете и письме под присмотром кантора Штегмана; избавившись от необходимости преподавать эти предметы, Ева и Готхольд могли, таким образом, учить детей более сложным наукам — латыни et cetera…

— У меня все — как у милого Фрица, — весело сказал Лессинг. — Поначалу я учил цифры, теперь приходится иметь дело с числами. Но в моем случае это, безусловно, шаг назад. А между тем ты даже представить себе не можешь, как я счастлив, несмотря ни на что. Ты рядом, и любая задача кажется мне разрешимой. Как тебе нравится этакое безрассудство? — И, не дождавшись ответа, добавил с улыбкой: — Если же станет невмоготу, я добьюсь повышения своей пфальцской пенсии.