Царь принял послов Юлиана, выслушал, но долго не мог решиться, что делать: идти с войсками на персов или на цезаря, самопровозгласившего себя августом. Наконец, общегосударственные интересы и чувство долга взяли верх, и император отдал приказ войскам двинуться на персов. Послов Юлиана он отправил обратно с письмом, в котором советовал (хотя довольно жёстко) самозванцу оставить высокомерные притязания и удовольствоваться званием цезаря. Констанций указал, что ни при каких обстоятельствах не согласится с фактом признания Юлиана царём, и предлагал ему задуматься о будущем своих родных, которым, по-видимому, могла угрожать опасность. Но Юлиан чувствовал себя довольно уверенно — за ним были проверенные легионеры, с которыми он неоднократно побеждал врагов. И, конечно же, легкомысленная молодость опьянялась блестящими перспективами, кружащими голову. Игнорируя угрозы Констанция, вернее, посчитав их неубедительными, он уже составил план военных действий. В первую очередь, цезарь обезопасил свой тыл, внезапно напав на франков и победив их без большого труда[199]. Затем Юлиан начал подготовку к походу против Констанция.
В это же время император спешно отправился в поход на персов. Призвав на помощь Армянского царя Арсака, Констанций двинулся с войском к захваченному противником городу Безабде, который Шапур своевременно укрепил и снабдил сильным гарнизоном. Несколько раз римляне штурмовали крепость, персы несли колоссальные потери, но, к несчастью, осень внесла свои коррективы. Ввиду наступающей непогоды Констанций был вынужден снять осаду и вернуться в Антиохию на зимовку[200]. Здесь он женился на Фаустине, поскольку его любимая жена Евсевия незадолго перед этим умерла.
Во время выпавшего перемирия обе стороны — Юлиан и Констанций — накапливали силы, увы, далеко не равные. Констанций не мог игнорировать персидскую угрозу, но одновременно с этим очень опасался Юлиана, мощь которого росла. Направив к персам посольство с предложением перемирия, заручившись помощью Армянских и Иверийских царей, император рассчитывал совершить поход через Иллирик в Италию и захватить там Юлиана. Но сообщение о концентрации персидской армии у берегов Тигра помешало реализовать эту смелую стратегию. Царь немедленно стянул все лучшие силы на Восток и направился к Эдессе. В результате все приграничные с западными провинциями территории оказались беззащитными перед Юлианом, и новоявленный август не замедлил воспользоваться выгодами своего положения. Он перешёл с войском Истру и начал быстро занимать города, ещё вчера находившиеся под властью Констанция. Нельзя, однако, сказать, что все крепости и воинские части легко соглашались принять власть молодого василевса. Например, два легиона из армии Констанция, которые Юлиан отправил на Запад для защиты от варваров, взбунтовались и уговаривали народ сохранять верность Констанцию[201].
Ещё ничего не было ясно окончательно: войска, расквартированные на Востоке, перед которыми в Эдессе выступил император, горячо поддержали Констанция и признали его исключительные права на трон. Св. Григорий Богослов напрямую утверждал, что если бы кончина царя не предшествовала нашествию Юлиана, он нашёл бы свою погибель, вторгшись в римские земли[202]. Многие города также подтвердили свою верность законному государю. Примечательное событие случилось в самом Риме. Когда Юлиан, рассчитывавший заручиться поддержкой сената, направил ему письмо, в котором всячески поносил Констанция, высшая знать Империи проявила своё благородство и верность клятве общим возгласом: «Auctori tuo reverentiam rogamus» («Предлагаем с уважением говорить о своём благодетеле!») [203].
Император начал спешно наступать на Антиохию навстречу Юлиану, но 13 ноября (по другим данным, 3 ноября или даже 5 октября) 361 г. скончался от внезапно настигшей его лихорадки на 45-м году жизни в Мопсункренах, в Килликии. По свидетельству историка Марцеллина (IV в.), находясь в твёрдой памяти, император перед тем, как испустить дух, назначил Юлиана своим преемником[204].
Конечно, много оснований для того, чтобы считать это известие явной выдумкой, — видимо, служивший непосредственно у Юлиана Марцеллин стал невольной жертвой уловки императора, имевшей целью облагородить и легализовать свой приход к власти. И, не желая критически оценить эти слухи, историк просто переписал их в своём труде. Впрочем, возможно и иное — всегда ставивший благо государство на первое место, Констанций действительно мог в последние часы земной жизни сделать последний подвиг для своего отечества — признать власть Юлиана и положить конец начинающейся гражданской войне. Незадолго перед смертью, по примеру своего великого отца, он был крещён епископом Антиохии, ставленником евсевиан[205].
Набальзамированный труп императора положили в гроб, и будущий василевс Иовиан сопровождал его до самого Константинополя, где Констанция похоронили в храме Святых Апостолов рядом с отцом и братьями. По словам современников, народ толпами приветствовал труп почившего царя, отдавая ему последние почести. А войско, уже признавшее власть нового царя, скорбя и сожалея о любимом императоре, потребовало от Юлиана отдать ему последние почести и оказать последнее поклонение. Сняв с главы диадему, василевс был вынужден при всей своей неохоте сопроводить тело в храм Святых Апостолов, где уже покоились благочестивые предшественники Констанция — по словам св. Григория Богослова, «священный род, удостоившийся почти равной чести с апостолами»[206].
Глава 2. Тринитарные соборы и церковная политика Констанция
Таковы краткие вехи жизненного пути детей св. Константина. Но их значение для судеб Римской империи и мира далеко не исчерпывается только государственными делами и военными подвигами. И Константин, и Констант, и особенно Констанций главным образом знамениты в связи с тринитарными спорами, захлестнувшими Церковь ещё во времена жизни их отца и особенно жаркими в годы единоличного правления императора Констанция.
Принятый в 325 г. в Никее термин «омоусиос» («Единосущный») вызвал настоящую бурю на Востоке, который в целом не понял его и не принял. Может показаться странным, но авторитет Никейского Собора на Востоке держался в то время почти исключительно за счёт личности равноапостольного императора, а его решения отнюдь не были реципированы всеми церквами. Сам св. Константин Великий был в большей степени озабочен внешним единством Церкви, чем богословским пониманием «Единосущия». Да и вряд ли он смог бы что-нибудь сделать большее — Церковь должна была сама выстрадать верное богословское понимание Личности Христа. А в те годы Восток начал погружаться во мрак расколов, вызванных богословскими поисками и нередко обрамлявшими их политическими интригами.
После своего поражения на Вселенском Соборе вожди умеренных ариан — епископы Евсевий Кесарийский и Феогност постарались восстановить своё положение при дворе равноапостольного царя. Видимая покорность, обнаруженная ими в ссылке, и раскаяние пред лицом василевса глубоко тронули св. Константина, по своему благородству нередко излишне доверчивого к людям. По словам древних историков, они имели величайшую силу и дерзновение перед императором, уважавшим их как людей, очень непростым путём обратившихся от неправославия к Православию[207]. Но в данном случае царь был обманут. Не покорность его державной воле, не послушание великому Собору и искреннее принятие Символа Веры, а месть за свои унижения и падения таили в своей душе придворные архипастыри.
По-своему Евсевий и Феогност действовали из самых лучших побуждений, глубоко уверенные в своей богословской правоте. Но для победы собственной партии они применили весь арсенал недостойных и даже мерзких способов, не гнушаясь ничем. Будучи епископами, они, не задумываясь, меняли политические пристрастия, если того, как они считали, требовали обстоятельства времени и благо Церкви. В нарушение традиций, Евсевий Кесарийский не раз к своей выгоде перемещался с кафедры на кафедру, максимально используя близость к царям и своё положение при дворе. Вначале из Кесарии он перебрался в Никомидию, затем, незадолго перед смертью, в Константинополь.
После возвращения былого влияния Евсевий сплотил вокруг себя крепкую группу последователей, «евсевиан». Они не были ортодоксальными арианами, и их объединяло не столько учение Ария, сколько неприятие Никейского Символа. Вскоре к евсевианам примкнула большая группа других восточных епископов, которые не понимали Символ, считали его подозрительным и вообще мало соответствующим тому учению, которое они получили от первых Отцов Церкви[208]. Для них наиболее приемлемым результатом догматических споров было восстановление доникейского богословия. На всех последующих соборах евсевиане будут играть первую роль, пользуясь поддержкой этой большой группы антиникейцев, в своём консерватизме не желавших менять что-либо из дошедших до них из древности богословских понятий.
