Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

— Есть два писателя, которым я с удовольствием подарил бы несколько лет моей жизни: это Лоренс Стерн и Винкельман.

Ева Лессинг возразила:

— Умоляю тебя, не шути так. Я слишком дорожу твоими годами.

С некоторых пор и старший сын Евы, девятнадцатилетний Теодор, также жил в Вольфенбюттеле. Затем он собирался податься вместе с господином Мозесом в Берлин, чтобы там, преимущественно под присмотром брата Лессинга Карла, изучать искусство фортификации. Хотя Лессингу и не удалось пока полностью освободить своего пасынка от военной службы, он, по крайней мере, сумел предотвратить вступление юноши в брауншвейгскую армию преданных и проданных сынов отечества.

И вот теперь тут был господин Мозес — со своим неизменно ясным и точным мышлением, сердечным и ласковым обхождением.

Уже то обстоятельство, что он пренебрегал общепринятым париком и с достоинством демонстрировал миру собственные волосы, было проявлением его прямой натуры. Каким бы маленьким и сгорбленным ни был его друг, Лессингу он, благодаря своим достоинствам, всегда казался великим.

О старой дружбе хорошо сказано в старой песне: нет человека лучше, хоть обойди весь свет…

— Ходили слухи, будто вы были больны?

— О да, я и сейчас еще нередко слишком быстро устаю и лишь усилием воли принуждаю себя регулярно работать.

— Мне также говорили, будто у вас теперь есть ученики: Фридлендер, Энгель, Эбергард.

— Добавьте сюда заодно и добрейшего Николаи. Если только они еще могут считаться учениками! — Господин Мозес рассмеялся. — Я делюсь с ними своими мыслями, а тот или иной из моих друзей облекает их затем в законченную форму, разумеется, совершенно самостоятельно, и частенько, когда я знакомлюсь потом с конечным результатом, будь то трактат или философский диалог, я сам чувствую, как это меня обогащает и просвещает.

Между тем Лессинг уже расставил шахматные фигуры. Друзья уселись за доску и скоро так погрузились в эту благородную игру, что Еве, несмотря на ее округлившийся живот, пришлось ходить чуть ли не на цыпочках, а Теодор примостился верхом на стуле, чтобы, затаив дыхание, следить за развитием партии.

— Чудесно, чудесно! Сколько нечаянных радостей еще готовит нам жизнь, — неожиданно произнес Лессинг.

Однако тут господин Мозес объявил шах. Вот наказание, подстерегающее опрометчивых игроков.

— Ну-ну, все не так уж страшно! — воскликнул со смехом Лессинг, когда в комнату, словно черт из табакерки, ворвался Фрицхен, всхлипывая и по-детски бранясь. Захлебываясь, он сообщил, что у него стащили новую красную курточку.

— Сорвали с тела или как? — недоверчиво спросил Лессинг.

— Сорвали с забора, упрятали поглубже и — давай бог ноги!

Выяснилось, что какой-то мужчина в шляпе и с котомкой будто бы снял куртку с забора. За игрой это и не сразу заметили; потом с криками пустились в погоню, но в переулке, свернув за угол, мужчина вдруг как сквозь землю провалился.

Так, запинаясь, изложил эту историю мальчуган.

Лессинг знал эти дома с двумя входами — парадным и черным — и был уверен, что запоздалые поиски ни к чему не приведут.

— Как же красная курточка оказалась на заборе? — спросил он.

— А если жарко! — ответил Фриц.

— А если жарко, зачем вообще надевать курточку?

— Чтобы покрасоваться. Она же новая!

— Была новая, Фриц, увы, была! — сказал Лессинг.

— Я не люблю, когда надо мной смеются, — заявил Фриц и начал пятиться к двери.

Но тут вошел кантор Штегман и начал ругать себя за то, что не проводил детей до дому.

Лессинг с улыбкой возразил, что это не входит в его обязанности.

— Мой собственный сын тоже там был, — добавил кантор и снова принялся себя упрекать. Он заявил, что куртку стащил какой-то жид. Дети будто бы это видели.

— Христианин! — сказал Лессинг и испуганно покосился на господина Мозеса.

— Это был уличный торговец, старьевщик. Мы называем таких людей коротко и ясно: жиды.

— Это слишком коротко и слишком ясно. Вы ведь знаете, сколь жестоки у нас законы против иудеев, сколь строги, сколь непреложны. За эту кражу вора, если бы он оказался иудеем, полагалось бы повесить. А отсюда следует — то был христианин.

— Так нельзя рассуждать, — раздраженно возразил кантор. — Согласно принятой манере выражаться, старьевщика всегда называют жидом.

— То, что для вас — манера выражаться, для других, похоже, — манера мыслить; так вот, запомните, — это был христианин! И заодно я вас настоятельно прошу: давайте оставим это высокомерное отношение к людям, будь то иудей или христианин, и признаемся, что нам едва ли точно известно, как он выглядел, а уж о том, какую религию он в действительности исповедовал, мы и вовсе понятия не имеем. Да и чем это поможет? Куртку уже не вернешь.

— Согласен! — сказал кантор и вызвался возместить половину ущерба, ибо это он недоглядел за доверенными ему детьми…

Лессинг отказался. Пусть-ка Фриц наденет опять свою старую курточку и впредь поостережется, играя, швырять куда попало свои вещи.

Когда кантор ушел, Мозес Мендельсон, покачивая головой, сказал Лессингу:

— Какой же вы все-таки, я вижу, исключительно упорный человек! Да, Лессинг, вы совершенно неисправимы!

Он был тронут, и об этом говорили его глаза.

— Нетерпимость этих людей есть некий род глупости, — ответил Лессинг. — Даже если они и умеют читать, считать, писать, им все равно недостает самого важного образования: образования души, человеколюбия. Я знаю, просвещение находится лишь в начале своего пути, и если мы опустим руки, все опять погрузится в средневековый мрак.

— Но почему всегда «или-или», дорогой друг?

— Потому что во все времена ничто не свершалось само собой.

Затем оба вернулись к прерванной игре, и Лессинг добился-таки победы в этой партии, хотя позиция его еще недавно казалась безнадежной.

Вечером вся многочисленная семья вместе с детьми и дорогим гостем собралась за ужином. Случившееся было уже забыто, и за столом царило веселое оживление. Мама отменила запрет на разговоры за едой и, как ни странно, больше всех разошлась Мальхен. Малышка не только помогала матери, но и болтала, задавала вопросы и не давала никому покоя, пока не узнала, что молодая жена дяди Карла в Берлине тоже ждет ребенка.

— Так я и думала! Иначе ведь они оба обязательно приехали бы к нам в гости вместе с вами, господин Мозес. — Она испуганно прикрыла ладошкой рот: — Прошу прощения! Я хотела сказать господин Мендельсон!

— Считай, что тебя простили, — ласково ответил гость, — здесь ведь все называют господина Мозеса «господином Мозесом»!

После того, как дети отправились спать, разговор еще долго продолжался при свечах, и Лессинг признался, что пока никак не может отважиться на большую работу, но все же собирается писать исследование по истории эзоповых басен.

— Друг мой, вы размениваетесь на мелочи! — возразил господин Мозес и осторожно повел над столом обеими руками, словно стремился этим движением точнее передать свои чувства.

Но Лессинг только пожал плечами:

— Ни вы, ни я не в состоянии определить квадратуру круга.

На следующий день, когда господин Мозес и пасынок Лессинга Теодор уже сидели в почтовой карете, а ямщик, взобравшись на козлы, крепче ухватился за вожжи, когда, наконец, раздался звук рожка, призывавший поторапливаться и трогаться в путь, старый друг еще раз опустил окно кареты и сказал Лессингу, что теперь, когда он уезжает, у него гораздо спокойнее на душе, чем было по приезде. Чтобы пояснить свою мысль, он добавил:

— У меня сложилось впечатление, будто вы, несмотря ни на что, пребываете сейчас в довольстве и умиротворенности, и это состояние бесконечно ближе моему складу ума, чем то оживленное, но и несколько язвительное настроение, которое, как мне показалось, владело вами несколько лет назад.

— Да, я спокоен, я счастлив в своих четырех стенах, — прокричал Лессинг вслед удаляющейся карете, — но и бездеятелен, бездеятелен…

Рождественским вечером Лессингу пришлось послать за повивальной бабкой. Это оказалась высокая женщина внушительной комплекции в дорогом, расшитом золотом и серебром ярком одеянии: длинное, до пят, платье, а поверх него, почти как второе платье, столь же длинный белый передник. Даже украшенный лентами и кружевами чепец был из блестящей золотой парчи, и при виде акушерки Лессинг подумал, что никакая другая принадлежащая к бюргерскому сословию дама не отважилась бы на подобную роскошь в одежде. Такой наряд говорил о том, что в своем деле она добилась немалого признания.

Повивальная бабка держала под мышкой сиреневый узелок, в котором позже, когда его развязали, оказался нехитрый инструментарий акушерки: таз, льняная простыня и принадлежности для крещения.