Ознакомительная версия.
Это помогло, по крайней мере временно. Соблазнившись обещанием политического представительства, в армию Боливара вступило множество пардо. Символом их надежд стал Мануэль Карлос Пиар, сын испанца и мулатки с Кюрасао, в чьих жилах текла голландская и африканская кровь. То, что каста (метис) Пиар дослужился до чина генерал-аншефа, казалось, подтверждало искренность желания Боливара освободить жителей Южной Америки независимо от цвета их кожи. Тем временем в Испании идея возвращения колоний находила все меньше сторонников. В 1820 году в Кадисе восстали 14 тысяч солдат, которых должны были отправить “повторно колонизи ровать Америку”[301]. Это стало ударом для испанского главнокомандующего Пабло Морильо, которому досталась неблагодарная задача удерживать империю от распада.
Удача улыбнулась Боливару. Но предстояло еще много битв. Боливар искал помощи за границей[302] и, как это ни удивительно, нашел ее в Великобритании.
Странно было встретить фамилии Браун, Макгрегор, Фергюсон (не говоря уже об О’Конноре, О’Лири и Робертсоне) на памятнике отцам-основателям Венесуэлы в центре Каракаса. Однако в 1810–1825 годах множество англичан и ирландцев действительно сражалось (и погибало) за свободу Латинской Америки.
Около 7 тысяч английских и ирландских добровольцев помогали освободить Южную Америку от испанского владычества. Среди них были и ветераны войн с Наполеоном, заскучавшие после Ватерлоо, однако % прежде не держали в руках оружия.
Некоторых из них, несомненно, вдохновлял идеал Боливара: свободная и единая Южная Америка. После 1815 года воздух был пропитан свободой, и многие идеалисты (самый известный – Байрон) бросились на помощь грекам, восставшим против турецкого владычества. Но большинство волонтеров (как и английских колонистов, ехавших в Северную Америку) в Венесуэлу привела надежда на землю, обещанную за военную службу (haberes militares). Среди них оказался молодой капитан Томас Ферриер из Манчестера, воевавший в Британском легионе Боливара.
Первое, что увидел Ферриер в новой боливарианской Америке, был город Ангостура (родина горькой настойки[303]) на неприветливых берегах Ориноко – база Боливара. Четыре года Ферриер и его соратники сражались от Атлантического до Тихого океана. В августе 1819 года, после битвы при Бояке, они помогли взять Тунью и Боготу (там Боливар провозгласил Республику Колумбию)[304]. Затем они повернули в Венесуэлу и 24 июня 1821 года достигли города Карабобо, к югу от Пуэрто-Кабельо. Это должно было стать решающим сражением венесуэльской кампании Боливара. Там около 6,5 тысячи республиканцев столкнулись с 5 тысячами испанских лоялистов. Если бы Боливар победил, то дорога на Каракас была бы открыта.
Боливар приказал Ферриеру и 600 его солдатам обойти с фланга испанцев, окопавшихся на господствующей высоте. Отряд, двигаясь по оврагам, сумел скрытно приблизиться, но как только испанцы его обнаружили, они открыли огонь по меньшей мере из 3 тысяч ружей и 2 орудий. Ферриер напрасно ждал подкрепления. Наконец был отдан приказ атаковать. Последовавшая штыковая атака стала одним из величайших подвигов, которые видела Южная Америка. Согласно одному свидетельству, то была “задача, которая потребовала не только выдающейся отваги, но и исполинской выносливости и бульдожьей хватки”. К тому времени, когда были захвачены испанские позиции, Ферриера смертельно ранили. Боливар назвал англичан Salvadores de mi Patria – “спасители моей родины”.
Боливар стал хозяином Великой Колумбии: Новой Гранады, Венесуэлы и Кито (современный Эквадор). Хосе де Сан-Мартин, освободитель Аргентины и Чили, уступил ему политическое лидерство. К апрелю 1825 года солдаты де Сан-Мартина изгнали из Перу последних испанцев. Верхнее Перу в честь Боливара назвали Боливией. Следующим шагом должно было стать образование конфедерации Великой Колумбии, Перу и Боливии.
Почему Боливару не удалось сделать Великую Колумбию ядром Соединенных Штатов Латинской Америки? Поверхностный ответ можно найти в его стремлении к централизации власти и в сопротивлении региональных каудильо, заполнивших вакуум власти после ухода испанцев[305]. Но при этом остаются без рассмотрения три вопроса[306].
Прежде всего, у жителей Южной Америки почти не было опыта демократического принятия решений, в отличие от североамериканцев с их колониальными ассамблеями. Власть была сконцентрирована в руках уроженцев Испании (peninsulares). Боливар отметил в 1815 году:
Мы… не индейцы и не европейцы, а особая раса, стоящая между законными владельцами этой страны и испанскими узурпаторами… Мы были… отстранены от… науки об управлении и руководстве государством. Мы не были ни вице-королями, ни губернаторами (кроме редчайших случаев), редко когда были архиепископами и епископами, вовсе никогда – дипломатами. Если мы были военными, то лишь подчинялись, а как дворяне не имели королевских привилегий. Короче говоря, мы не были ни судьями, ни финансистами, редко – торговцами[307].
Боливара тревожила фракционная борьба, которую он наблюдал в креольских ассамблеях Новой Гранады[308]. В “Картахенском манифесте” (1812) он с презрением писал о “системе, осужденной всем разумным миром за слабость и неэффективность”, о “неправильно понятой гуманности” и слепоте “благонамеренных мечтателей, возводивших в стремлении к политическому совершенству целые республики в облаках, твердо полагаясь на совершенство рода человеческого”. Боливар не признал и ценности эксперимента Первой республики с ее “федеральной формой государственного устройства, принятой согласно непомерно раздутым требованиям прав человека. Эта форма правления, предоставляя человеку возможность управлять самим собой, подрывает основы общественного договора и ввергает нации в анархию”[309]. Ко времени второго своего изгнания (на Ямайку) он пришел к убеждению, что “институты всецело представительные не подходят для нашего характера, обычаев и… знаний”[310]. За два года до битвы при Карабобо Боливар обратился к сформированному в Ангостуре конгрессу в подобном духе:
Хотя этот народ [США] и является редким образцом политических добродетелей и моральных достоинств; Свобода его вскормила, Свобода его воспитала, он дышит чистой Свободой, и в целом, хотя и со многими оговорками, я скажу, что сей народ – единственный в своем роде, о чем свидетельствует и история человечества. Тем не менее это чудо, повторяю, чтобы столь слабая и громоздкая система, как федерация, могла оставаться североамериканской системой правления в таких сложных и деликатных обстоятельствах, каковые имели место в недавнем прошлом.
С его точки зрения, Конституция США предполагала “республику святых”[311].
Как бы там ни было, говоря о такой системе правления применительно к американскому народу [к Южной Америке], хочу подчеркнуть, что я весьма далек от мысли сочетать положение и природу обоих государств, столь отличающихся друг от друга, – англо-американского и американо-испанского.
Таким образом, Боливар мечтал не о демократии, а о диктатуре, и не о федерализме, а об унитаризме. Он писал в “Картахенском манифесте”: “Наши сограждане еще не способны самостоятельно и широко пользоваться своими правами, потому что у них нет политических добродетелей, свойственных подлинному республиканцу, добродетелей, которые невозможно приобрести под властью абсолютистских правительств, отрицающих права и обязанности гражданина”[312]. Проект Конституции (1826), подготовленный Боливаром (кроме прочего, предусматривавший учреждение трехпалатного законодательного органа), содержал положение об избрании пожизненного президента с правом назначения преемника. Боливар объявил: “Я до мозга костей убежден, что Америкой можно управлять только с помощью дееспособного деспотизма… [Мы не можем] позволить себе ставить законы выше вождей и принципы – выше людей”[313]. Его “Органический декрет о диктатуре” (1828) ясно дал понять, что в боливарианской Южной Америке не место ни демократии собственников, ни верховенству права.
Вторая проблема заключалась в неравном распределении собственности. Семья самого Боливара владела 5 большими поместьями, занимавшими более 120 тысяч акров. В Венесуэле после провозглашения независимости почти вся земля принадлежала креольской элите, насчитывающей всего 10 тысяч человек – 1,1 % населения. Контраст с США в этом отношении разителен. Там после Войны за независимость приобрести землю стало еще легче благодаря правительственным кредитам (согласно актам 1787–1804 годов), а также актам “О преимущественном праве покупки земель” (1841; узаконил скваттерство) и “О земельных наделах (гомстедах)” (1861; сделал землю в пограничных областях доступной для занятия небольшими участками). В Латинской Америке ничего подобного не произошло из-за противодействия групп, заинтересованных в сохранении крупных земельных владений в сельской местности и дешевого труда в перенаселенных прибрежных городах. Например, в Мексике в 1878–1908 годах более Mo территории страны было передано в виде больших участков компаниям по освоению земель. В 1910 году, накануне Мексиканской революции, лишь 2,4 % глав домохозяйств в сельских районах вообще имели землю. Нормы земельной собственности в Аргентине были выше (от 10 % в Ла-Пампе до 35 % в Чубуте), но не приближались к показателям Северной Америки. В сельских районах США в 1900 году землей владело почти 75 %[314].
Ознакомительная версия.
