Крестьяне явно ненавидят большевиков.
В неурочное время мы присоединились к России. Народ не отдает себе ясного отчета в том, кто, собственно, является его настоящим палачом. Карпатская Русь живет мучительной голодной жизнью и ко всему этому страх… за завтрашний день.
Если посмотреть беспристрастно — завтрашний день темен и беспросветен. Усиленная чистка, колхозы, переселения в глубь Советского Союза.
Да, в неурочное время мы присоединились к России…
Насколько велик был пафос воссоединения после тысячелетнего иностранного рабства — настолько теперь сильно разочарование.
И виноваты в этом только большевики.
Разве можно быть счастливым
— когда твой знакомый, боясь ночью быть ограбленным или убитым, принужден был провести ночь на вокзале;
— когда арестовали твоего брата и уже месяц не находишь его следа;
— когда, неделю тому назад, изнасиловали твою сестру, а отца убили за попытку защитить дочь;
— когда каждый день радио-пропаганда и газеты уверяют тебя, что ты самый свободный человек в мире, в то время как ты не спишь по ночам и все прислушиваешься, не стучат ли в дверь, не арестуют ли тебя за то, что ты был демократом, а не коммунистом во времена Чехословакии;
— когда лучший твой друг, с которым ты делил и горе и счастье, ни слова тебе не сказав, как вор, тайно ушел в Венгрию, ибо не верил тебе, боялся, что ты донесешь на него;
— когда за труд твой платят тебе такие гроши, что на месячный оклад ты не можешь купить ничего, кроме десяти килограммов хлеба, тогда как раньше ты мог за эти же деньги купить до двухсот килограммов.
— когда дядя твой, тот дядя, что всю свою жизнь на своей земле с ранней зари до поздней ночи работал, ни разу в кабак нe зашел, все для своих детей копил, потом своим каждую борозду своего поля напоил, этот твой дядя должен будет завтра колхозу отдать свою землю и делать то, что ему прикажет всеми презираемый в селе плут и вор, пьяница и прощалыга;
— когда через полгода, зимой, может быть в тридцатиградусные морозы, придут чекисты в твое родное село, начнут выгонять жителей и, как стадо, грузить их в теплушки и отправлять в Сибирь, заселяя их родину татарами.
А, ведь, когда-то ты ждал прихода Красной армии и думал, что она тебе принесет свободу и рай. Как жестоко обманули тебя!
Теперь ты, русин, видишь, что такое советская действительность!
Жизнь слагается из мелочей. Народу, в массе, не нужны гениальнейшие гимны о Сталине, о партии, и еще раз о Сталине и еще раз о партии. Народу не нужны лживые слова пропаганды радио-передач и прессы. Народу нужна жизнь.
Я не осуждаю никого из убежавших и убегающих в Чехословакию или Венгрию.
Я не осуждаю и тех, кто по робости души своей смотрит на советскую действительность, сложив за спиной руки.
Но я презираю тех, кто из желания быть вождем, начальником, директором, пользоваться куском хлеба из закрытого распределителя, кричит вместе с советской властью о нашей «зажиточной, веселой и свободной жизни».
Я преклоняюсь перед тем, кто, подняв голос протеста, гибнет в тюрьмах и концлагерях.
Изнемогая в крови, в страданиях и мучениях, русский народ борется с свирепствующим коммунизмом. Коммунистическую диктатуру свергнуть невероятно тяжело.
ЧК, ГПУ, НКВД, НКГБ, «Смерш».
На алтарь своего освобождения русский народ принес миллионы жертв. И возможно, что придется принести еще больше. Но я верю в русский народ, верю в его непобедимость, верю в то, что борьба рано или поздно кончится победой русского народа.
10 августа.
Мукачево.
Вася обрадовался моему приезду.
— Никола, Никола, а я, грешный человек, думал, что ты погиб. Семь месяцев от тебя ни одной весточки. Дай-ка, я ощупаю тебя. Ты, на самом деле ты. Что же это я? Садись, ради Бога. Я так удивлен, что, право, не соображаю… Мама, у нас гость. Угадай, кто?
Пришла мать Васи и расцеловла меня.
— Где же ты был, Никола? Ничего не писал. Не хорошо. Ладно, ладно. Не оправдывайся. Я, ведь, так, к слову… Ты, чай, голоден. Я сейчас…
— Что нового? — спросил я его — Никого из наших не арестовали?
— Последнее время — никого. НКГБ, кажется, потерял следы.
— У меня к тебе дело.
Вася насторожился.
— Какие?
— Полный комплект, начиная с метрики.
— Хочешь еще раз родиться?
— Да.
Вася задумался. Лицо его стало серьезным и сосредоточенным.
— Все сделаю, Никола.
Я облегченно вздохнул.
— Все сделаю. В течение трех дней ты родишься, школу кончишь, отработаешь три года в каком нибудь предприятии… Завтра поеду к дяде.
Я долго расспрашивал Васю про мукачевские новости. Хотелось мне спросить его и про Веру, но как то неудобно было. Когда то я решил вычеркнуть Веру из своей памяти. Но не вычеркнул. Не мог. Вася же, как нарочно, не упоминал о ней.
— Ты не устал слушать меня — неожиданно спросил он.
— Нет. Что с Верой?
— А, больное место! Вера вышла замуж.
Вот как. Я предполагал все, только не это. Что ж? Значит, не судьба.
— И счастлива?.
— Да.
Я крепко любил Веру. Зачем скрывать и обманывать самого себя — люблю ее и сейчас.
Вася перевел разговор на другую тему, но я не слушал его. Теперь всему конец. Я любил Веру так беззаветно — полюблю ли я еще кого-нибудь? Если и полюблю, то уже не так. Такое чувство приходит только раз в жизни. Вера, Вера! Если бы знала, сколько мучений перенес я из-за тебя. Но, если ты действительно счастлива, я все прощаю тебе. Все. Как нибудь переживу, может быть… забуду. Говорят, что там, где бессилен человек, всесильно время. Через год, два… Время — огромная сила.
Мать Васи подала ужин. И во время и после ужина все мои мысли были о Вере.
— Переночуешь у нас — не отпускал меня Вася — Куда тебе зря ходить? Места у нас хватит. В отношении документов — не беспокойся, все сделаю. Вообще, решим общими силами, что тебе делать дальше…
13 августа.
Знакомые тропинки, знакомые изгибы дороги, с детства милые нивы и деревья. Вот и церковь. Крестьянские хаты…
Приближаясь к родному селу, я испытывал волнующее чувство родного, милого, своего.
В жизни я только бродяга, но мне было приятно сознавать, что меня встретит сейчас деловитый отец-домосед и всепонимающая, всепрощающая мать. Встретят в родной хате, где я родился, где меня качали в люльке, где был мне знаком каждый гвоздь, каждая безделушка.
В августе работы очень много, и я не удивился, не застав никого дома. От соседей узнал, что отец косит в саду.
И на этот раз отец встретил меня по своему обыкновению.
— Пришел?
— Да.
Наступило молчание. Мамка долго рассматривала меня, потом заплакала.
— Как тебе нравится мой сад — спросил отец с гордостью.
— Замечательный.
Отец любил сад, и я понимаю эту его любовь. Будучи мальчиком, он помогал деду засаживать новые деревья. Сад — его рук дело.
Развесистые яблони, груши, черешни… Вот та яблоня, под которой лежали вилы и грабли, посажена мною, когда мне было десять лет. Выросла как! И плоды на ней будут хорошие. А было это давно, очень давно. Тогда я еще не знал, что, кроме Хуста, есть на свете и «другие города, и что мир такой разнообразный и несовершенный. Да, тогда мне было хорошо. Как я переменился с тех пор. Верить не не хочется.
Мы присели на покос, в тени, под грушей. Мамка рассказывала про сельские новости, про нового старосту, священника, почтальона.
— Я часто заходила к бохтеру,[7] все справлялась, нет ли от тебя писем… — в голосе мамки был едва заметный, материнский упрек.
Я опустил глаза. Действительно, в течение семи месяцев я не написал ни одного письма домой. Не мог, по серьезным причинам.
Я не стал оправдываться, я знал, мамка давно простила мне.
Отец в разговоре не принимал участия. Он сидел, сдвинув брови, глядя куда то вдаль. Мамка продолжала посвящать меня в сельские новости. В течение полчаса я узнал, что цены на землю сильно упали, т. к. крестьяне, боясь колхозов, продают ее, но покупать никто не хочет; что многие убегают в Чехословакию и Венгрию; что в соседнем селе открыли десятилетку…
Каждое слово мамки будило во мне воспоминания. Одно за другим всплывали в моей памяти знакомые места, знакомые лица людей.
— Ты надолго приехал? — спросил неожиданно отец.
— Нет, на один день.
Мамка испугалась. В ее глазах появились слезы.
Всего на один день?.. — переспросила она, как бы не веря моим словам.
Впервые в жизни между мною и родителями пробежала тень недоверия. Такие теперь пошли времена. Даже родителям нельзя во всем доверяться.
— Я, сыну, никуда не поеду — говорил отец с расстановкой, и я почувствовал по тому, как он говорил, что это было твердое, выношенное многими месяцами, решение — Здесь, на этой земле, жил мой дед и мой отец. Здесь хочу и я дожить свои дни… Много ли мне их осталось? Твой дед был в Америке. Пять лет отработал в угольных шахтах. Возвратился домой, потеряв там свое здоровье. Нет, сыну, везде хорошо, но дома лучше. Я на своем веку пережил много режимов — были у нас венгры, потом румыны, за ними чехи и украинцы. Опять пришли венгры… А теперь у нас русские. Видишь, мои руки — и отец показал свои мозолистые ладони — такими они у меня всегда были. Ты, слава Богу, не маленький. Поступай, как хочешь. Один Бог тебе судья.
