4. Вербальная репродукция рассказа.
Бартлетт давал испытуемым читать рассказ, а потом они должны были репродуцировать его спустя различные сроки времени, притом неоднократно. Такие же эксперименты проводил и я. На основании их я подтверждаю вывод Бартлетта, что «в цепи репродукций, получаемых от отдельного индивидуума, общая форма или контур замечательно постоянны, раз дана первая версия», причем «при частой репродукции форма и текст вспоминаемой детали быстро становятся стереотипными и затем терпят мало изменений»[ 122 ]. Вербальная репродукция рассказа оказывается еще гораздо более склонной к шаблону, чем вербальная репродукция виденного: первая репродукция в сильной степени предопределяет последующие. Образовывается как бы привычка репродуцировать так, а не иначе. Правда, то же мы замечаем и при вербальной репродукции виденного, когда в результате частых рассказов о ней испытуемый, в конце концов, начинает вспоминать одно и то же, давая как бы заученный рассказ. Но там, инструктируя испытуемого «вспомнить иное или иначе», мы сравнительно без труда добиваемся нового варианта, тогда как при репродукции рассказа изменить стереотипность репродукции трудно. Она стала укоренившейся привычкой рассказывать именно так. Точно так же я подтверждаю и другой вывод Бартлетта, что та деталь в рассказе, которая почему-либо привлекла особое внимание испытуемого, или, как выражается Бартлетт, соответствовала его интересам и тенденциям, часто при репродукции передвигается к началу рассказа, причем часто трансформируется.
Точно так же можно согласиться с Бартлеттом, что в тех случаях, когда репродукция благодаря нечастому повторению не сделалась стереотипной, репродукция может все меньше и меньше соответствовать оригиналу, причем имеют место: а) опускание деталей, б) упрощение событий и структуры, в) трансформация в более знакомое, более привычное и г) привнесение. Бартлетт устанавливает, что привнесение (так сказать, отсебятина) нарастает с течением времени, причем ему содействует пользование зрительными образами. То же заметил и я, причем вижу в этом проявление того, что я называю деградацией памяти в области вербальной репродукции.
Под «деградацией памяти» я понимаю следующее: по мере забывания начинает более заметно выступать деятельность памяти низшего с генетической точки зрения уровня. Так, в предыдущем параграфе мы видели, что вербальная репродукция наглядно воспринятого переходит, если последнее очень забыто, в образную репродукцию. В свою очередь по мере забывания образов выступает на первый план аффективная память. Наконец, как это можно подтвердить массой психопатологических казусов, от бывшего эмоционального потрясения может остаться, повторяться лишь соответствующее движение, а эмоция может совершенно забыться, но анамнез в ряде случаев подобных автоматических движений открывает эмоциональное происхождение их. Но то же происхождение открывает во многих наших непатологических инстинктивных и привычных движениях генетическая психология. Такое же проявление деградации памяти имеем мы и в том случае, когда при вербальной репродукции рассказа с течением времени все более заметную роль начинают играть зрительные образы: полузабытый рассказ отчасти начинает зрительно представляться.
Бартлетт устанавливает, что «во всех следующих друг за другом воспоминаниях очень выступает рационализация, сведение материала к форме, с которой можно быстро и удовлетворительно действовать». Эта рационализация, часто основывающаяся на аффективной установке, иногда придает всему рассказу в целом специфический характер. Иногда же она направляется на детали, или связывая их друг с другом так, чтобы получился более связный рассказ, или связывая данную деталь с другой, которой в действительности не было в тексте. В последнем случае, по Бартлетту, рационализация имеет следующие три формы: 1) данный материал связывается с каким-либо другим (обычно с каким-нибудь объяснением) и трактуется как символ его, причем может иногда быть замененным им; 2) отражает индивидуальные особенности темперамента и характера испытуемого; 3) имена, фразы и события изменяются так, что принимают вид, обычный в той социальной группе, к которой принадлежит субъект[ 123 ].
Я не могу согласиться с учением Бартлетта о роли рационализации в воспоминаниях. Прежде всего, я считаю неточным самый термин благодаря его двусмысленности (рационализация понимается Бартлеттом как облегчение воспоминания, но обычно под рационализацией в таких случаях понимают делание текста более логичным). Но дело, конечно, не только в терминах (рационализация как приспособление и рационализация как логизация)[ 124 ]. Дело, прежде всего, в самих выводах. Бартлетт давал своим испытуемым индейский фантастический рассказ. Понятно, что они эту фантастику стремились рационализировать, символизировать, а весь рассказ сделать более связным и последовательным. Словом, они «европеизировали» индейский фантастический рассказ. Бартлетт не должен был бы обобщать этот частный случай. Но тогда из его выводов исчезает вся рационализация и остается только очень общее положение, что в воспоминании отражаются психологические особенности вспоминающего (его темперамент, характер, социальная принадлежность и т. п.). Это положение бесспорно, но оно слишком общее.
Я производил следующие опыты над школьниками различных классов: просил их рассказать мне о каком-нибудь хорошо известном им животном и затем давал им учить по учебнику статью о тюлене. Оказалось, что собственные рассказы испытуемых и репродукция ими рассказа учебника имели много общего. Так, например, если испытуемый в своем собственном рассказе о животном останавливался преимущественно на его образе жизни, то это же лучше всего он усвоит и из учебной статьи. Если, например, в своем рассказе он игнорировал форму животного, то чаще всего он не упомянет о ней и при репродукции учебной статьи. Можно предположить, что собственный рассказ испытуемого отражает, как он обычно представляет себе животное. Тогда возможно утверждать, что при репродукции рассказ изменяется соответственно тому, как обычно данный субъект представляет соответствующие явления. Так можно уточнить слишком общее положение Бартлетта.
Можно также уточнить и характер делаемых при репродукции пропусков. Опускаются обыкновенно детали, частности, и благодаря этому то, что остается от оригинала при репродукции, приобретает более общий характер. Таким образом, здесь имеет место общеизвестный закон Рибо, по которому в первую очередь забываются собственные имена, а общие понятия забываются гораздо позже.
Точно так же можно уточнить и характер привнесений (отсебятины): чаще всего привносятся или эмоционально более аффективные выражения (поэтому пересказ имеет при случае некоторую тенденцию к гиперболам), или детали репродуцирующихся трансформированных образов.
Таким образом, при вербальной репродукции рассказа опускаются детали, частности, специфическое, и весь рассказ трансформируется соответственно особенностям представлений репродуцирующего, который также привносит эмоционально более аффективные выражения и детали возникающих образов.
Привнесения легко объясняются деградацией памяти; пропуски в конечном счете сводятся к забыванию непривычного (специфического, оригинального в рассказе, который тем самым шаблонизируется); трансформирование рассказа в свою очередь есть придание ему привычной для данного субъекта формы. Таким образом, вербальная репродукция словесного материала, поскольку в ней не фигурирует деградация памяти, сводится к опусканию непривычного и репродукции привычного или превращенного в привычное. Так даже в однократной или, во всяком случае, нечастой вербальной репродукции проявляют себя законы привычки. Многократная же вербальная репродукция, как и говорилось раньше, превращается уже явно в заученный рассказ.
Несколькими параграфами выше мы определили вербальное запоминание как запечатление вербальных навыков, а теперь мы находим, что вербальная репродукция состоит в репродукции привычного вербального материала. Так, вербальная память вообще с этой точки зрения может быть рассматриваема как вербальная привычка.
5. Вербальная репродукция и социальная среда.
Одно из самых глубоких различий между вербальной памятью, с одной стороны, и аффективной, или образной — с другой, состоит в том, что аффективная, или образная, память, в отличие от вербальной, социально непосредственно не выявляется. Я репродуцировал зрительный образ моего знакомого, но этот образ вижу только я, и я никак не"могу, не прибегая к посредству речи, рисования, драматизации и т. п., сделать так, чтобы этот образ возник у другого человека. Я испытываю неприятное чувство при бритье, так как меня однажды очень сильно напугали порезом, но это чувство я не могу вызвать у другого тем, что я испытываю его. Совершенно иначе обстоит дело с вербальной памятью. Вербальная память есть привычка говорить (вслух или про себя) определенным образом, но «язык есть практическое, существующее и для других людей, и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание»[ 125 ]. Поэтому и моя вербальная память благодаря языку существует для других, как в свою очередь их вербальная память может существовать для меня.
