Марии Павловне запомнилось, что «выражение её лица при том оставалось тем же. Она вставала, ходила по комнате, снова садилась за стол. Люди приходили и уходили. Она смотрела на них, но, казалось, никого не видела».
По дворцу все старались ходить бесшумно. Стемнело, но свет не зажигали. Сумерки заполняли комнаты.
Великого князя Сергея Александровича похоронили утром 23 февраля. Его братья, невестки и вдовствующая императрица Мария Фёдоровна пожелали приехать в Москву, но в последний момент решили не рисковать. Они боялись беспорядков. Забастовки вспыхивали одна за другой во всех крупных промышленных центрах. Так что любое собрание членов августейшего семейства могло спровоцировать эксцессы.
В Москву на похороны прибыли кузен Сергея Александровича великий князь Константин Константинович, герцогиня Саксен-Кобургская с дочерью Беатрис и эрцгерцог Гессенский с женой.
Великий князь Павел Александрович, отец Марии, живший в то время в Париже, попросил у Николая II разрешение приехать, что и было ему позволено. Мария и Дмитрий поехали встречать его на вокзал. Завидев отца, они бросились к нему с рыданиями, к которым примешивалась большая радость снова видеть его.
Великая княгиня Елизавета Фёдоровна решила построить часовню в склепе Чудова монастыря для погребения останков мужа. Пока шло строительство, она получила разрешение поместить гроб в одну из монастырских церквей. Погребение происходило с большой торжественностью. Офицеры с обнажёнными палашами и часовые стояли в карауле вокруг катафалка. Архиепископ и высшее московское духовенство отслужили панихиду.
Несмотря на траур, великая княгиня с Марией и Дмитрием в начале лета переехали в Ильинское. «Мы неплохо проводили время, — вспоминает Мария Павловна. — Но лучше бы там не было солдат, которым поручили охранять нас, и нового автомобиля, купленного на случай, если нам придётся спасаться бегством».
Дети каждый день ездили верхом. У них появились товарищи по играм, вместе с которыми они бегали, пели и ходили на репетиции хора. Образ жизни изменился. Даже великая княгиня взбодрилась и вовсю проявляла инициативу.
После гибели мужа отношение Елизаветы Фёдоровны к детям изменилось в лучшую сторону. Мария Павловна пишет, что «тётя Элла стала гораздо более терпимой по отношению к нам и многое нам прощала, а потому у нас установились довольно доверительные отношения. И всё же я никогда не была с ней искренней. Я чувствовала, что мы не сходимся с ней во взглядах. Я восхищалась ею, но не хотела быть на неё похожей. Мне казалось, что она отгораживается от жизни, а я хотела глубже узнать её.
Ей не нравились мои манеры; она считала, что современным девушкам недостаёт той застенчивой робости, которая главным образом и придаёт очарование юным особам. По её убеждению, меня следовало воспитывать так же, как это было принято во времена её детства и юности. Она никак не хотела понять, что с той поры минуло много лет и мы принадлежим к разным поколениям.
Я внешне подчинялась её требованиям, выполняла её пожелания, но в душе подсмеивалась над всем этим.
Даже в стиле одежды мне приходилось следовать её вкусам. Когда мне ещё не было пятнадцати, она заставила меня носить высокую причёску, как у австрийской эрцгерцогини времён её молодости: волосы зачёсаны назад, а длинная пепельная коса узлом уложена на затылке»[100].
Мария в детстве отличалась некоторой неповоротливостью, и великая княгиня Елизавета Фёдоровна считала, что ей недостаёт грации. Дмитрий же наоборот всегда был хорошо сложен, строен, изящен в движениях и более весел и жизнерадостен, чем его сестра. Поэтому великая княгиня была более благосклонна к нему, чем к Марии. К тому же он был озорным и драчливым, а Мария — не по возрасту задумчивой, и тётя с укором поглядывала на неё.
«Я действительно уже вышла из детства, — пишет Мария Павловна о том времени. — Я наблюдала и подмечала всё, что происходило вокруг, пыталась самостоятельно разобраться в сумятице своих мыслей и ещё не вполне сформировавшихся представлений. Тётя боролась с этой моей склонностью, как и прежде дядя; он часто твердил нам, что для него мы всегда будем оставаться детьми. Тётя следовала тому же принципу. Она никогда не говорила с нами о семейных делах или о политике, не делилась своими планами и замыслами. Мы всегда о всём узнавали последними, обычно из разговоров окружавших нас лиц. Когда она наконец решалась посвятить нас во что-либо и выяснялось, что мы уже в курсе этого, она бывала очень недовольна.
Неведение, в котором она держала нас, было частью её воспитательной системы, но такое положение раздражало нас, подогревало наше любопытство, учило изворотливости. Мы очень хорошо знали, как угодить ей, а потому делали вид, что нам ничего не известно. Это позволяло поддерживать хорошие отношения, а ей было гарантировано спокойствие. Кроме того, нас забавляло, что, отправляя нас спать в девять вечера, она тешила себя мыслью, что мы так и будем оставаться розовощёкими детьми, игривыми и простодушными».
Осенью 1905 года брат с сестрой переехали в Кремль в Николаевский дворец. Однако после опубликования царского манифеста от 17 октября в Москве усилилось революционное движение. Перестали работать почта, телеграф и телефон, а Николаевский дворец освещался лишь потому, что в Кремле была своя электростанция. Однако провизии и воды недоставало даже в Кремле. Теперь ворота Кремля были наглухо закрыты. Пройти можно было только днём, да и то по специальным пропускам. По вечерам в Кремле не зажигали освещения, в том числе и люстры в Николаевском дворце, а все лампы в комнатах ставили под столы, чтобы снаружи свет не был виден.
Поэтому при первой же возможности дети и Елизавета Фёдоровна переехали в Царское Село. Сначала они жили в Александровском дворце вместе с царской семьёй, а потом переехали в боковое помещение Большого Екатерининского дворца. Весной 1906 года Марии исполнилось 16 лет, она была признана совершеннолетней и отправилась на первый бал в своей жизни.
«Это было большим событием, — вспоминает Мария Павловна о своём первом бале. — Я стала готовиться к нему задолго. Тётя сама занялась моим туалетом. Она приготовила для меня платье. Оно было из полупрозрачной вуали на розовом чехле. К нему я прикрепила букетик ландышей. Помню, что втайне я считала это платье слишком тяжёлым и не очень подходящим для первого бала, я бы предпочла простой белый шёлк, но тётю не интересовало моё мнение.
Брат сопровождал меня. Он был одет в морскую форму младшего офицера. Император и императрица повели нас на празднества, которые начались в шесть вечера и продолжались до часу ночи. Сначала был обед, потом — ужин.
Вечер длился долго, очень долго, но мне показалось, что он пролетел быстро, ведь было так весело! Домой мы вернулись с мадемуазель Элен и генералом Леймингом. Я чувствовала себя усталой, подол платья изорван, причёска совсем растрёпалась, но цветы и ленты котильона, перевязанные вокруг рук, были реальными доказательствами моего успеха».
Однажды Марии попалась телеграмма за подписью принцессы Ирены, жены прусского принца Генриха, сестры Елизаветы Фёдоровны. В ней говорилось, что шведская кронпринцесса хочет видеть последние фотографии Марии, и они должны быть незамедлительно доставлены в Стокгольм. Шестнадцатилетняя девушка быстро смекнула, что речь идёт о её замужестве с принцем Вильгельмом, вторым сыном кронпринца Густава и Виктории Баденской, подруги детства тёти Эллы.
И вот состоялась встреча с принцем. Об этом событии пусть расскажет сама Мария Павловна: «В четыре, как было назначено, я без всякого воодушевления спустилась в гостиную и нашла тётю Эллу одну. Наполняя чайник для заварки, она, избегая моего взгляда, заметила, как бы между прочим, что гостем будет юный шведский принц Вильгельм, второй сын её подруги детства кронпринцессы Швеции. Он путешествует инкогнито, сказала она, чтобы посмотреть страну.
Я усмехнулась про себя. Её сообщение не взволновало меня, и когда через несколько минут двери открылись и вошёл юный принц, я взглянула на него с холодным любопытством.
У него была привлекательная внешность, он даже был изящен, красивые серые глаза опушены густыми ресницами. Он был несколько узкоплеч и, казалось, слегка сутулился. Мы уселись за стол и вели светскую беседу. В основном говорили тётя и принц. Поскольку ко мне никто не обращался, я сидела молча…
На следующее утро тётя Элла позвала меня в свою гостиную. Я поцеловала ей руку и ждала, что она скажет; мы сидели напротив друг друга.
«Послушай, — начала она, глядя мимо меня и нервно комкая в руке носовой платок с чёрной каймой, — мне надо серьёзно поговорить с тобой, и я хочу, чтобы ты хорошенько подумала, прежде чем ответить».
