— Час от часу не легче! — в сердцах воскликнул Уотсон.
— А вот что касается вашего утверждения, будто они похожи друг на друга, как две медные копейки, — невозмутимо продолжал Холмс, — то оно, как, впрочем, и многие ваши суждения, нуждается в тщательной проверке. Этим мы сейчас и займемся. Сперва допросим первого капитана, а потом уж примемся за его двойника. Итак, сударь, — обратился он к первому Копейкину, — расскажите нам, что с вами стряслось в Петербурге?
— Осмелюсь доложить, ваше превосходительство… — начал тот.
— Никаких превосходительств, — прервал его Холмс. — Без чинов, пожалуйста. Давайте попросту. Чем откровеннее вы расскажете нам о себе, тем будет лучше.
— Извольте, сударь, — согласился первый Копейкин и начал свой рассказ. — Прибыл я, стало быть, в Петербург, дабы просить государя, не будет ли какой монаршей милости, поскольку на поле брани отечества потерял руку, ногу, снискать себе пропитание трудом по этой причине не могу… Ну, прибыл, стало быть… Как-то там приютился в Ревельском трактире… Расспросил, куда обратиться. Говорят, есть в некотором роде высшая комиссия, правленье, понимаете, этакое, и начальник генерал-аншеф такой-то. И вот, вставши поранее, поскреб я себе левой рукой бороду, потому что платить цирюльнику — это составит в некотором роде счет, натащил на себя мундиришку и на деревяшке своей, можете вообразить, отправился к самому начальнику. К вельможе…
— Ага! К вельможе! Теперь вы видите, что я правду говорила? — обрадовалась просто приятная дама.
— Да как вы можете верить самозванцу? — возмутилась дама приятная во всех отношениях. — Я же вам говорю: настоящий капитан Копейкин — не этот, а тот, другой!
— Потерпите, сударыни, сейчас все выяснится, — успокоил их Холмс. — Продолжайте, капитан! И не взыщите, пожалуйста, что эти милые дамы так бесцеремонно прервали ваш рассказ.
— Расспросил, стало быть, квартиру, — продолжал первый Копейкин. — «Вон!» — говорят, указывая дом на Дворцовой набережной. Гляжу: стеклушки в окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала, так что вазы и все, что там есть в комнатах, кажутся как бы внаруже. Мог бы, в некотором роде, достать рукой. Драгоценные мраморы на стенах, металлические галантереи, какая-нибудь ручка у дверей, так что нужно, знаете, забежать вперед в мелочную лавочку, да купить на грош мыла, да прежде часа два тереть им руки, да потом уж решиться ухватиться за нее. Словом, лаки на всем такие — в некотором роде ума помрачение. Один швейцар уже смотрит генералиссимусом: вызолоченная булава, графская физиогномия, как откормленный жирный мопс какой-нибудь. Батистовые воротнички, канальство…
Он так увлекся, расписывая немыслимые красоты генеральского дома, что, кажется, совсем позабыл о главной цели своего рассказа.
— Погодите, капитан, — прервал его Холмс. — Этак мы с вами и до утра не кончим. Давайте-ка все-таки ближе к сути. Говорят, вы там, в приемной у этого генерала, учинили форменный бунт?
— Помилуйте, сударь! Какой бунт? — возмутился капитан Копейкин. — Это уж потом, когда я в который-то раз пришел, а денег на пропитание у меня уже всего ничего оставалось, я осмелился возразить. «Ваше высокопревосходительство, говорю, сами можете, в некотором роде, судить, какие средства я могу сыскать, не имея ни руки, ни ноги». А вельможа в ответ: «Вооружитесь терпением». «Но, говорю я, ваше высокопревосходительство, я не могу ждать!» Вельможе, конечно, сделалось досадно. В самом деле: тут со всех сторон генералы ожидают решений, дела, так сказать, важные, государственные, а тут привязался этакий неотвязный черт. «Извините, — говорит генерал, — меня ждут дела важнее ваших». Напоминает способом, в некотором роде, тонким, что пора наконец и выйти. Но… голод, знаете, меня как бы пришпорил. «Как хотите, — говорю, — ваше высокопревосходительство, не сойду с места до тех пор, пока не дадите резолюцию».
Капитан Копейкин сокрушенно развел руками, словно сам сожалел о своем бестактном поведении.
— Как? — удивился Холмс. — И это все?
— Все-с, — ответил Копейкин.
— Это и был весь ваш так называемый бунт?
— Так точно-с. Тут генерал и изволил позвать фельдъегеря, дабы препроводить меня на казенный счет по месту жительства.
— Неправда, сударь! — не выдержал тут второй Копейкин. — Не так все было. Начать с того, что никакой это не вельможа, не генерал, а всего-навсего чиновник временной комиссии.
— Ага! Я говорила, что не вельможа! Я говорила! — снова обрадовалась дама приятная во всех отношениях.
Двойник капитана Копейкина меж тем продолжал:
— И говорил я с ним не так подобострастно, как этот господин, не имею чести знать его имени и звания.
— Капитан Копейкин, к вашим услугам, — с достоинством представился тот.
— Полно врать, сударь, — сварливо отвечал ему двойник. — Это я капитан Копейкин. А вы — наглый самозванец!
— Вот именно, самозванец! Я сразу увидала, что самозванец, — вновь вмешалась дама приятная во всех отношениях.
— Не волнуйтесь, сударыня, — успокоил ее Холмс. — Истина все равно выйдет наружу. А вы, сударь, — обратился он ко второму Копейкину, — благоволите связно изложить свою версию.
— Дело было так, — стал рассказывать второй Копейкин. — Когда чиновник уже в который раз поднес мне сие горькое блюдо: «Приходите, мол, завтра», я не удержался. «Да что, говорю, я не могу перебиваться кое-как. Мне нужно, говорю, съесть и котлетку, бутылку французского вина, поразвлечь себя, в театр, понимаете».
— Вот это уж и в самом деле похоже на бунт, — заметил Холмс. — Ну, бунт не бунт, но дерзость изрядная.
— Кабы только эта дерзость, — ухмыльнулся второй Копейкин, — так, может, все бы еще и обошлось. Но я, коли меня зацепить, совсем не знаю удержу. Такой поднял шум — всех распушил. Всех там этих, секретарей, всех как начал откалывать и гвоздить. Да вы, говорю, то, говорю! Да вы, говорю, это, говорю! Да вы, говорю, обязанностей своих не знаете! Да вы, говорю, законопродавцы, говорю! Всех отшлепал. Там какой-то чиновник, понимаете, подвернулся из какого-то даже вовсе постороннего ведомства. Так я и его… Такой бунт поднял, что только держись!
— И тут, стало быть, вельможа… виноват, я хотел сказать, чиновник этой самой временной комиссии… тут, значит, он и приказал позвать фельдъегеря? — спросил Холмс.
— Именно!.. Ах, говорит, ежели вы, говорит, хотите теперь же лакомить себя котлетками и в театре, понимаете, так уж тут извините. В таком случае ищите сами себе средств. А фельдъегерь уже за дверью стоит: трехаршинный мужчина, и ручища у него, можете вообразить, самой натурой устроена для ямщиков — словом, дантист эдакой…
— Дантист? — удивился Уотсон. — При чем тут дантист?
— Ах, боже мой, ну до чего вы непонятливы, друг мой, — обернулся к нему Холмс. — Это иносказание. Господин Копейкин хочет сказать, что ручища у фельдъегеря самой природой приспособлена для того, чтобы выбивать зубы у ямщиков.
— Какой ужас! — воскликнул Уотсон, до которого наконец дошел смысл иносказания.
— Ну, тут меня, раба божьего, в тележку, — продолжал свой рассказ второй Копейкин. — Еду я, стало быть, на фельдъегере, да, едучи на фельдъегере, в некотором роде, так сказать, рассуждаю: «Хорошо, думаю, вот ты мол, говоришь, чтобы я сам поискал средств… Хорошо, думаю. Я, думаю, найду средства».
Первый Копейкин при этих словах оживился.
— Мои мысли, сударь! — воскликнул он. — Слово в слово.
— Позвольте, — обернулся к нему Холмс. — Значит, и вы тоже решили изыскать средства? И, как можно судить, средства противозаконные?
— Так точно-с! — отвечал первый Копейкин.
— Но ведь вы, сколько я могу судить, в отличие от этого господина, человек законопослушный?
— Так точно-с. Законопослушный. Однако, будучи доведен до отчаяния, не в силах снискать себе пропитание честным трудом, вынужден был по необходимости…
— А я что, не по необходимости? — прервал его второй Копейкин. — Бутылка французского вина да какая-нибудь этакая котлетка деваляй — это разве не предмет первейшей необходимости для человека, который, не щадя живота своего…
— Я вам говорила, сударь, что вот этот и есть настоящий капитан Копейкин! — вновь вмешалась дама приятная во всех отношениях.
— Нет, тот настоящий! — немедленно возразила ей просто приятная дама.
— Нет, этот!!!
Холмс и Уотсон давно уже сидели в уютных креслах в своей старой холостяцкой квартире на Бейкер-стрит, а в ушах у них все еще раздавалось: «А я вам говорю, тот!» — «А я говорю — этот!»
Убедившись, что Уотсон наконец пришел в себя, Холмс обратился к нему с обычным своим вопросом:
— Ну-с? Что скажете, друг мой? Есть у вас какая-нибудь рабочая гипотеза, которая могла бы объяснить всю эту неразбериху?
— Да… Я, кажется, понял, в чем тут дело, — глубокомысленно заметил тот. — Вы ведь знаете, Холмс, что каждый свидетель обычно излагает свою версию события. Не то что чей-нибудь рассказ, но даже то, что он видел собственными глазами, каждый склонен понимать и истолковывать по-своему. Вот я и подумал…
