О сложности региона свидетельствует и его речевое многообразие. На пространстве от Индонезии до Японии существуют пять языковых семей – каждая из них такая же самостоятельная ветвь генеалогического древа языков, как индоевропейская, распространенная (вперемешку с афро-азиатской и алтайской) от Индии до Ирландии. На австронезийских языках[407] – общим числом тысяча двести – говорят на островах Юго-Восточной Азии от Филиппин до Индонезии, на юге Малаккского полуострова и в Центральном Вьетнаме. Носители языков тайской семьи[408] живут на севере Малаккского полуострова и в Таиланде, австроазиатской – во Вьетнаме и Камбодже. Сино-тибетская семья включает корейский и китайские языки, японский составляет отдельную семью. Такое множество отдельных наречий вело к предсказуемым трудностям, как объяснял китайский чиновник III века, отправленный в Цзяочжи (Северо-Восточный Вьетнам). «Обычаи не одинаковы, – писал он из этого коммерческого центра на полпути между Китаем и Юго-Восточной Азией, – и никто не понимает чужих языков, так что для разговора необходимы несколько переводчиков».[409] Не менее важно, что в этом регионе никогда не было лингва франка – аналога латыни или арабского, общих для ученых единоверцев или купцов Запада.
Изучая географию языков, можно узнать, как мигрировали древние народы. Предки людей, говорящих на австронезийских языках, вышли из Южного Китая и за десять тысяч лет распространились на восток и на юг через Тайвань, Филиппины и острова Юго-Восточной Азии. Первыми австронезийскими поселенцами в материковой Юго-Восточной Азии были, вероятно, островитяне, прибывшие через Филиппины и Борнео во II тысячелетии до нашей эры. Созданная их потомками культура сахюинь (по названию прибрежной деревушки в Центральном Вьетнаме) возникла примерно в 600 году до н. э. и раскинула торговую сеть по островной и материковой Юго-Восточной Азии до самой Индии. Судя по современным археологическим находкам, торговля сахюинь на севере не шла дальше Центрального Вьетнама, за которым начинались земли донгшонской культуры. Она существовала в долине Красной реки в окрестностях Ханоя с VII века до н. э. по I век н. э. Ее создал народ, говорящий на австроазиатском языке и пришедший по суше из Южного Китая. Согласно местной традиции, отражающей смешение с австронезийскими мореплавателями,[410] жители Северного Вьетнама являются потомками морского государя-дракона по имени Лак Лонг Куан и феи Ау Ко, жены китайского завоевателя, которую Лак Лонг Куан похитил, дабы обезопасить себя от нападений с севера. Культура донгшон наиболее знаменита литыми бронзовыми барабанами.[411] Весом до ста килограмм и высотой иногда более метра, они известны далеко на востоке; на родине мускатного ореха, островах Банда, найдено более двухсот штук. То, что люди культуры донгшон были связаны с морем, видно и по широкому распространению барабанов, и по изображенным на них морским сюжетам. Лишь два барабана найдены в Южном Вьетнаме, ни одного – на Борнео, на Филиппинах и в Северо-Восточной Индонезии, что подкрепляет гипотезу о четкой демаркации между народами, говорящими на австроазиатских и австронезийских языках. Трудно сказать, просто ли сахюиньцы не хотели торговать с донгшонцами или активно преградили им путь на восток.[412] Барабаны находят при раскопках погребений в Западной Индонезии и в материковой части Юго-Восточной Азии, но их могли доставить из Северного Вьетнама в Таиландский залив по рекам, а дальше уже на юг и на восток.
Китайское государство в VIII–III веках до н. э
Мореплаватели Юго-Восточной Азии, говорящие на австронезийских языках, вышли из Южного Китая. В отличие от них обитатели Северного Китая в море не стремились – их жизнь была тесно связана с реками. Древняя колыбель китайской культуры располагалась в великой излучине Желтой реки (Хуанхэ) в современных провинциях Шаньси, Шэньси и Хэнань, юго-западнее Пекина, в тысячах километров от моря. Наибольшую опасность для Китая представляли кочевники Центральной и Северной Азии, так что правители заботились в первую очередь о безопасности сухопутных границ. Гористые прибрежные области Южного Китая – Чжэцзян, Фуцзянь и Гуандун, – населенные землепашцами и рыбаками юэ, были относительно безопасны, так что китайская экспансия в этом направлении происходила медленно и не столько ради территориальных приобретений, сколько для защиты торговли: отсюда, с юга, в Китай везли экзотические тропические товары.
Связи Китая с морской торговлей осложнялись противоречием между потребностью в безопасности и тягой к новизне. Почти все династические правители стремились оградить страну от нашествий с севера и с запада, для чего затевались такие проекты, как строительство Великой стены. В то же время китайцы ощущали себя Срединным царством. Морская граница на востоке и на юге была и проницаемым барьером, сквозь который могли проникать чуждые идеи, и воротами, через которые иностранцы слали заморские товары в форме дани. Суть торговли-дани состояла в том, что Китай теоретически производил все необходимое и не нуждался в иноземных товарах. Все привезенные товары считались материальным символом того, что отправитель признает верховенство Китая; ответные дары – знаком расположения со стороны императора. В целом «дань» была искусной выдумкой, призванной укрепить у китайского двора чувство собственной значимости;[413] нередко самим китайцам случалось покупать «дарами» мир или, в случае заморских государств, признание. Исторически жители Китая не опасались вражеских нападений со стороны побережья.
В Китае в различные эпохи существовало официальное противодействие заморской торговле и ее следствию – неумеренному потреблению продуктов роскоши, которое, как и в Риме, считалось губительным для экономической стабильности, безопасности и морали в стране. Особенно это противодействие усиливалось, когда император приближал к себе советников-конфуцианцев. Конфуцианцы с их упором на сыновние обязательства и верой в добродетельное патерналистское правительство обычно презирали торговлю. Суть их взглядов изложена в двух афоризмах из «Бесед и суждений» Конфуция, составленных его учениками после смерти учителя в 479 году до н. э.: «благородный муж знает только долг, низкий человек знает только выгоду» и «пока родители живы, не уезжай далеко, а если уехал, обязательно живи в определенном месте».[414] Обычно второе изречение толкуют так: человек всегда должен быть близко к родителям, чтобы помочь им, если надо, а в худшем случае похоронить их, как положено. Уехать по торговым делам и не выполнить сыновний долг – величайшая низость. Характерные конфуцианские доводы приводил министр Чао Цо, который в 170-х годах до н. э. убеждал императора, что лучшие занятия для подданных – хлебопашество и производство шелка, которые привязывают людей к земле и к семьям. Чао Цо считал купцов алчными, скаредными, выставляющими напоказ свое богатство и заносящимися не по чину. Он утверждал, что «просвещенный правитель чтит „пять злаков“ и презирает золото и яшму» – меновой товар купцов, которые «путешествуют по морям, не ведая тягот голода и холода».[415] Такое презрение к купцам существовало не только в Китае: с Чао Цо согласились бы Тиберий и Плиний, а также сегодняшние антиглобалисты, – однако в других странах оно отражало скорее идеал, чем реальность. Более того, во взаимодействии с миром за границами Срединного царства или в отказе от такого взаимодействия Китай руководствовался больше стратегическими требованиями, чем культурными предпочтениями. Конфуций жил в начале VI века до нашей эры, когда на территории нынешнего Северного, Центрального и Восточного Китая существовало множество удельных государств. Первые задокументированные сведения о торговле между Северным и Южным Китаем относятся к VI и V векам до н. э.: княжество Ци (в провинциях Хэбэй и Шаньдун) торговало бронзой, железом и шелком с более северными государствами У и Юэ. Впрочем, на море не только торговали, но и воевали. Нам известны почти двадцать пять морских или комбинированных сухопутно-морских операций в промежутке между 549 и 476 годом до н. э.,[416] из которых самой заметной было нападение Юэ на У в 482 году до н. э., закончившееся десятью годами позже полным разгромом У. Юэ было захвачено царством Чу (с центром в провинции Хэбэй) в 334 году до н. э., а Чу, в свою очередь, не устояло перед недолго просуществовавшей, но очень влиятельной династией Цинь, первой китайской империей (221–206 гг. до н. э.). Окончательно разгромив соседние царства и распространившись на юг, Цинь объединила под своей властью прибрежные территории, выходящие далеко за границы современного Китая – от Центральной Кореи до Северного Вьетнама. Тем не менее все морские плавания эпохи Цинь официально имели одну-единственную цель: раздобыть даосский эликсир бессмертия. Шихуанди, первый император Цинь, отправил две экспедиции на поиски небожителей, которые, по мнению даосов, обитали на острове в Бохайском заливе, ограниченном Шаньдунским и Ляодунским полуостровами. В точности как Александр Македонский, по словам Неарха, опасался плыть из Индии в Персидский залив, Шихуанди не решился вверить себя волнам. Китайская летопись сообщает: «Император опасался, что [ему самому] не добраться [до священных мест], поэтому он послал людей [собрать] мальчиков и девочек, чтобы они… отправились в море на поиски [небожителей]».[417] Участники экспедиции, вернувшись в Китай, рассказали, будто видели острова, но не смогли подойти к ним из-за противных ветров. Вторая экспедиция численностью в несколько тысяч человек, по преданию, достигла японского острова Кюсю – как мы увидим дальше, эта легенда, возможно, не лишена оснований. Однако во времена династий Цинь и Хань (и даже в последующие времена) морская торговля Китая была ориентирована в первую очередь на Наньхай, или Южно-Китайское море.
