— Доктор!
Бронников не поверил ушам, оглянулся. Олег стоял, прижавшись лицом к решетке.
— Пить! — попросил больной.
Санитары бегом принесли воду. Он пил много, жадно. Напившись, огляделся, увидел постель и пошел к ней медленно, не оглядываясь.
— Первый просвет! Это уже здорово! — радовался Бронников. — Теперь будем с ним работать, наблюдать его.
— Держи меня в курсе! Хорошо? Может, ему повезет? У него отличные друзья, — сказал Леонид Петрович и добавил: — Помнишь, любил я девчонку. Она стала женой другого. Недавно умерла. Я рассказывал о ней. Поверишь, над ней, стыдно признаться, всю ночь голосил, потому что она у меня первой была. И я ее, оказывается, все годы любил. Но странно, я ее сегодня еще больше люблю.
— Да, это так понятно! — вздохнул Бронников.
— А я думал, что, сдружившись с тобой, тоже психом стал.
— Ты и был стебанутым, шизиком с самых пеленок! Вспомни, как еще в первом классе собрался жениться на своей учительнице. Представь, какая у тебя была бы теперь жена? Из морга не уходил бы ни на выходные, ни на праздники. А своих детей, если заимел бы, на цепь посадил бы, чтоб никто из них не переступил порог школы и не повторил бы твой подвиг! — хохотал Юрий Гаврилович.
Шли дни, недели… Вернулся из травматологии санитар Эдик. Юрий Гаврилович, увидев его на дежурстве, невольно заметил резкие изменения — парнишка словно постарел, осунулся, побледнел, подстригся и теперь стал похож на взрослого парня.
— Как чувствуешь себя? — спросил его главврач.
Эдик поторопился попросить о своем:
— Юрий Гаврилович, мне очень нужно посоветоваться с вами!
— Прямо сейчас?
— Наверное, так быстро не смогу.
— До вечера потерпит совет?
— Конечно! — приободрился парень. И в пять часов, как договорились, пришел к Бронникову.
— Присаживайся, Эдик! — Бронников увидел, как тот смущен, не знает даже, с чего начать разговор. — Что случилось? Говори как есть, что беспокоит?
— Я хочу, чтоб вы меня поняли!
— Постараюсь! — улыбнулся Бронников.
— Я долго лежал в больнице. Многое обдумал за это время. Всю свою жизнь по косточке перебрал.
— А зачем?
— Так нужно было. Многое для себя решил. Кто я есть, для чего родился, как мне жить дальше.
— И что придумал?
— Юрий Гаврилович, вы знаете, я до вашей больницы жил почти на улице, никому не нужный, всюду лишний, всем чужой! Ну не заладилось ни с кем. Короче, приклеился тут. Думал, уж здесь я никому не помеха. И снова облом. Меня едва не убил больной. Я выжил чудом. Когда попал в травматологию, слово дал себе — если выживу, уйду служить Богу. Хоть в монастырь или в семинарию, либо уборщиком при церкви. Ведь выживший должен держать слово.
— Человек обязан держать слово! Но что ты хочешь сказать? Или это все, о чем советуешься?
— Я перестал чувствовать себя нужным здесь. Ведь вот когда меня бил больной, он был новичком, никто из прежних за меня не вступился. Наоборот, хвалили того мужика, советовали вломить мне покруче! А ведь я умирал! — дрогнул подбородок.
— Эдик! Мальчишка ты наш! Понимаю тебя — и боль и обиду. Только подумай, на кого осерчал? Ведь эти люди не ты, бездомный! Они имели семьи, жилье, множество друзей и знакомых. Но куда все делось, когда свалила болезнь? Их не навещают, о многих совсем забыли и не хотят вспоминать. Они несчастнее самого горя. Добившись всего, о чем мечтали, брошены вниз, в волну презрения, и похоронены заживо. Против них покойники счастливцы. Они ушли навсегда от земных забот, им никто и ничто не нужно. Их душа ни по кому не болит. С того света не приходят в отпуск или на побывку. А вот у наших бывает время просветлений. Оно как окно в прожитое. И вот тогда, мой милый Эдик, льют слезы мужики. За все! Тебе того не понять! Но я-то знаю, каково спится под подушкой Кутузову. Нет, не храп соседа помешал мужику. А уж как не хочется ему, чтобы кто-то увидел его слезы. Уж поверь, тут и взвыть не грех! Пятерых сыновей вырастил. Всех в люди вывел, дал образование, ни одного не оставил без высшего. Семеро внуков выросли. Младший в пятом классе. И третий год никто его не навещает. Ненужным стал! А ведь всю жизнь на шахте, в забое, работал. Для детей старался. Чтоб им легче жилось. Видно, вовсе совесть потеряли детки! Ну да что с них взять? Так у этого самая легкая участь. Ему другие завидуют! И тоже не без оснований! Ты говоришь, что люди тебя всюду обижают. Но они чужие, какой с них спрос? И уж совсем грешно обижаться на наших больных. Они не понимают и не помнят ничего! Родную мать разнесут в клочья во время приступа. А узнав, что натворили, с горя тут же на себя наложат руки. Они больные! А ты не можешь этого понять и простить ту боль, которую тебе доставили…
— Я о том забыл, — покраснел Эдик.
— Лжешь! Ты это долго будешь помнить. Однако знай: быть монахом или священником куда сложнее, чем работать здесь. Если не прощаешь душевнобольного, как можешь простить многих? У священников душа и помыслы к святому, а там и спрос во много раз выше. Там милосердие и помощь на первом плане, а ты думаешь, где легче и удобнее прожить. Если тебя не узнают и не слышат больные, как станут уважать прихожане? Ничто не дается человеку так тяжко, как признание. Многие до конца жизни его не получают. И уходят ни с чем. Ты рвешься в небо! А может, стоит оглядеться и найти свое гнездо на земле? Нет! Я не отговариваю, ни о чем не прошу! Коль решишь, пожалуйста! Ни минуты держать не стану! Даю слово, даже помогу! Но только обратно не возьму. Даже если будет трудно с кадрами! Я знаю, у церкви на попечении имеются своя больничка и приют для несчастных, куда с радостью возьмут альтернативщика и уладят с военкоматом, дадут тебе возможность учиться. Только справишься ли?
— Если здесь получалось, почему там сорвусь? Вы никогда не делали мне замечаний на работе!
— Это верно! Вы всегда все делали вместе, и если один что-то упустил, второй обязательно исправит. Так оно и должно быть.
— За мной не переделывали!
— Эдик! Я не о том! Из нашей больницы ты уходишь один, другие такого желания не изъявили. Выходит, оставляешь друзей? Легко расстаешься с ними! Ну да дело твое! Ступай! Ищи где полегче! Да только сердечко не подморозь.
— Юрий Гаврилович! Я хотел посоветоваться. А вы уже гоните взашей! Правда, и так уже все понял. Зачем индюку конский хомут? Он из без него смешной. Так? — глянул на Бронникова.
— Я не силен в этих сравнениях, одно тебе скажу — хочешь, у нас оставайся, надумаешь уходить, держать не стану.
И поверь, никто не огорчится. Кто не держится за нас, тем не стоит дорожить. Понял? А мне домой пора! Там заждались. — Он вышел.
Эдик убирал в палатах, потом взялся протирать полы в коридоре и услышал:
— Эй, кореш! Можно тебя на минуту?
Эдик мигом узнал Олега. Тот стоял у окна, внимательно наблюдал. У парня лоб покрылся испариной. Невольно задрожали колени, и подумалось: «А если долбанет башкой в угол?»
— Слышишь? Не бойся! Мне уже легче. Всего на два слова. Не задержу!
Санитар подошел, но не вплотную, оставив расстояние в пару шагов на всякий случай.
— Слышь, кореш, как братана прошу, прости меня! Не со зла и не по умыслу тебя обидел. Ничего плохого к тебе не имею. Понимаешь, братан, садануло меня в Грозном. Хотел отовариться на рынке, а тут взрыв. Меня башкой в какой-то ларек. Я только хотел встать, а тут второй взрыв. Меня унесло на самые ступени рынка. А там люди! Обычные, бабы с детьми и старики, — помрачнело лицо Олега.
— Слышь, кореш, давай забудем! И перекурим во дворе. — Эдик вытащил пачку сигарет.
Они присели на скамью рядом, закурили.
— Ты успокойся, чего рогами в ночь переть, когда на носу утро повисло? Забудем все! — предложил санитар.
— Знаешь, как я ждал тебя. Каждый день. Мне все рассказали. От того на душе тяжело. Ведь там, на ступенях рынка, в тот день умирали дети. Их было много. Но я увидел девочку лет пяти. Она прижала куклу к животу, куда попал осколок. От крови кукла стала красной. И все пела… Мертвую девчушку забавляла. Лучше б я не видел… Взрослые мужики воюют с детьми и бабами! Да и кто другой придет на рынок в такое время? Я случайно зашел. А вот эти! Они там часто! За что убили? Совсем малышку! Она не кричала, ждала. Но помощь опоздала…
— Помощь часто запаздывает. Она как счастье по лотерее. Сотню обойдет, одному достанется…
— Вот тут ты верно подметил. Я тоже не думал выжить, а меня за шкирняк сколько раз в житуху возвращали. Так ни разу никто и не спросил, а нужна ли она мне?
— Это ты про жизнь?
— Ну да!
— Зря ее так полощешь! Ты воевал, а я без войны нахлебался горя. Тоже всякое лезло в голову. Устал от бед. И вот однажды сидим под мостом вместе с нищими, там теплее было, горел костер, я и ляпни, мол, так сдохнуть охота. А старик нищий посадил меня на колено и сказал тихо: «Пока мал, глупое тебе прощается. Но, слышь, вдругорядь не повтори, ухи вырву! Ты хочь и дите, а все ж мужик! Негоже нам смерть себе кликать и спешить к ей! Про жисть заботься. Об ей пекись и проси ее! А коль устал, гнилое ты семя!» С тех пор боюсь таких разговоров. Нищий добавил, кто смерть зовет, тот счастье от себя отпугивает. Да и негоже мужику хныкать. Дышать надо на полную катушку! Пока мы, мужики, живем на свете, шарик крутится.
