– Может, мне податься в миссионеры? – спросил Мандштейн. – Я бы мог примкнуть к группе, которая отправляется на Венеру…
Лангхольт вздохнул.
– Опять вы за свое, Мандштейн! Подавите эмоции! Если вы мечтаете о жизни авантюриста, вам здесь не место.
– Я думал, что тем самым искуплю свои грехи.
– Ну, конечно же! Вас что, прельщает нимб мученика? Или вы думаете, что если миссионеры доберутся до Венеры и с них там не сдерут кожу, то по возвращении они сразу же за великие заслуги попадут в Санта-Фе, как души героев – в Валгаллу? Какие-то сумасбродные у вас мечты. Примиритесь со своей судьбой – иначе вас придется причислить к еретикам.
– С еретиками я вообще ничего не имел общего, сэр…
– То, что я сказал, не оскорбление, Мандштейн. Это просто констатация истины, – изрек Лангхольт. – Я боюсь за вас. Видите ли… – Он сунул письмо в мусоросжигатель, где оно тотчас же превратилось в пепел. – Я хочу забыть этот неприятный инцидент. Но вы не должны его забывать. Шагайте себе по миру, но только поскромнее. Умейте признавать свои ошибки и молитесь о своем усовершенствовании. А теперь вы можете идти.
Мандштейн пробормотал слова благодарности и вышел. Колени все еще слегка дрожали. Он легко отделался, а ведь могло дойти до собрания общины.
А потом перевели бы в какое-нибудь малоприятное место. А может быть, вообще исключили из братства.
Да, он допустил грубую ошибку, пытаясь перепрыгнуть через инстанции.
Теперь Мандштейн это хорошо понимал. Но другого пути нет. С каждым днем он стареет и приближается к смерти, в то время как Избранные в Санта-Фе будут жить вечно. Мысль об этом показалась ему невыносимой, и, поняв, что путь к бессмертию для него закрыт, Мандштейн пал духом…
Он прошел вниз, в зал для богослужений, сел в один из последних рядов и уставился на реактор.
– Я хочу исчезнуть в Голубом Огне, – бормотал он слова молитвы, чтобы он меня очистил и возвысил мою душу!
Иногда, стоя вот так перед алтарем, он чувствовал нечто вроде душевного подъема. Казалось, его осеняет нечто, обычно недоступное пониманию. Однако это чувство овладевало им довольно редко. Приходилось сознаться, что в душе он малорелигиозен. В минуты критического самосозерцания Мандштейн понимал, что религиозный экстаз не для него.
Более того, на весь культ форстеров он смотрел как на действо в театре, за кулисами которого разыгрывалось нечто воистину великое. Однако и в успех сложной программы генетических исследований он до конца не верил. И в то время как другие искали в молитвах душевное умиротворение, он ломал голову над тем, смогут ли лаборатории в Санта-Фе добиться серьезных результатов.
Веки Мандштейна сомкнулись. Голова опустилась на грудь. И перед глазами замелькали электроны, мчащиеся по своим орбитам. Он безмолвно повторял электронную литургию.
И не успев закончить литургию, он почувствовал себя совершенно больным. Еще шестьдесят лет – и с ним будет покончено, в то время как в Санта-Фе…
Мандштейн поднял глаза на алтарь. Голубой Огонь продолжал монотонно мерцать, словно посмеиваясь над ним, Мандштейном. Тогда, не выдержав, он сорвался со своего места и выбежал на улицу.
В своей рясе цвета индиго и капюшоне, Мандштейн обращал на себя внимание прохожих. Некоторые смотрели на него, как на сверхъестественное существо. И хотя многие из них были не последними людьми в обществе, они придерживались мнения, что Братство, подобно религиозным орденам прошлого, причастно к запредельному.
Мандштейн ступил на транспортную ленту. Мимо него проплывали дома.
Нью-Йорк, словно гигантская, разросшаяся опухоль, расползался в сторону Гудзона. Он давно превратился в хаотический конгломерат, поглотив близлежащие города и став неуправляемым.
Воздух был чист, пахло снегом, но Мандштейн торопился домой. От храма до скромных меблированных комнат, где он поселился, надо было пройти пять кварталов. Он жил один. Аколитам требовалось специальное разрешение на женитьбу. Случайные связи вообще запрещались. До сих пор Мандштейн не очень-то страдал от этого, надеясь, что перевод в Санта-Фе разрешит все вопросы. Говорили, что в Санта-Фе много молодых и податливых аколиток.
Но теперь об этом и думать нечего. Санта-Фе надо забыть. Письмо к Кирби, написанное под влиянием внезапного порыва, перечеркнуло все его надежды. Теперь он обречен топтаться на одной из низших ступеней иерархической лестницы форстеров. Спустя какое-то время его примут в Братство, он наденет другую рясу, может быть, отпустит бороду, будет участвовать в богослужениях, заботиться о пастве – вот и все!
Разумеется, Братство растет как на дрожжах, и это сулит неплохие перспективы.
За время жизни одного поколения движение вобрало в себя десятки миллионов верующих. Форстерам было что предложить людям в замен обещаний старых религий. Они манили уверениями, что где-то в недрах Братства идет поиск тайны бессмертия. На нее-то и тратятся все доходы церкви. Это был ход конем, и он себя оправдал. Конечно, подражатели, более мелкие секты, тоже добивались некоторых успехов. Были даже отколовшиеся от форстеров еретики, приверженцы «трансцендентной гармонии», которых называли лазаристами – по имени главы движения, Лазаруса. Но Мандштейн остался верен форстерам, главным образом потому, что был воспитан в духе истинной веры и Голубого Огня. Как бы то ни было, он прочно сел в лужу. Выше старосты ему не подняться…
– Простите!
Кто-то вскочил на транспортную ленту и так толкнул его, что он чуть не упал. Чудом восстановив равновесие, аколит увидел широкоплечего мужчину в синем костюме, который поспешно удалялся. «Толкотня, суета, – подумал Мандштейн. – Лента достаточно широка, чтобы встать на нее троим. А этот болван даже не видит, куда прет!» Он поправил рясу. И в этот момент чей-то мягкий голос сказал:
– Не ходите домой, Мандштейн. Просто идите дальше. На аэродроме Тарритаун вас ждут.
Мандштейн оглянулся. Вокруг никого не было.
– Кто это? – хрипло спросил он.
– Пожалуйста, не волнуйтесь. С вами ничего не случится. Работайте с нами. От этого вы только выиграете.
Он снова огляделся. Ближе всех, метрах в тридцати, на транспортной ленте стояла женщина. Кто же это говорил? Вначале он подумал, что к нему прорвались латентные волны, но затем решил, что это все-таки голос, а не импульсы мыслей.
Наконец Мандштейн понял, что мужчина специально толкнул его и в момент толчка прикрепил миниатюрный передатчик, металлическую бляшку величиной с мелкую монетку. Он даже не стал искать ее.
Мандштейн спросил:
– Кто вы?
– Это не имеет значения. Идите прямо к аэродрому. Там вас ждут.
– Я же в рясе.
– Это мы также учли.
Мандштейн нервно провел рукой по волосам. Без разрешения начальников он не мог далеко отлучаться от центра общины, но получать разрешение не было времени. Кроме того, неприятный разговор со старостой отбил охоту просить. Что ж придется рискнуть, какой бы загадочной ни казалась эта история.
Транспортная лента продолжала везти его дальше. Вскоре он приблизился к административному зданию аэропорта. Мандштейн сошел с ленты и вступил под желтовато-зеленый купол из пластика. Здесь царила обычная суматоха, хотя народу было не особенно много.
К нему подошли несколько человек. В тот же момент послышался голос из передатчика:
– Не пяльтесь так! Следуйте за ними, и по возможности – незаметнее!
Мандштейн повиновался и пошел за двумя мужчинами и женщиной. Они не спеша миновали газетный киоск, автомат для чистки обуви и автоматические камеры хранения. Один из мужчин, маленький и коренастый, с квадратной головой и густыми светлыми волосами, внезапно остановился и открыл камеру хранения. Не торопясь, он вынул оттуда пакет и сунул его под мышку. Потом повернул в сторону мужского туалета. Голос сказал:
– Подождите тридцать секунд, Мандштейн, а потом следуйте за ним.
Мандштейн остановился. Он был не рад приключению, но чувствовал, что сопротивление бесполезно и, видимо, чревато неприятностями. Спустя тридцать секунд он послушно направился к туалету.
– Третья кабина! – раздался голос.
Блондина не было видно. Мандштейн вошел в кабину. На грязном пластике стульчака лежал пакет, вынутый из камеры хранения. Повинуясь указаниям, он раскрыл пакет и увидел там зеленую форму Лазаристов.
– Форма еретиков! Черт возьми, зачем она!
– Наденьте ее!
– Не могу! Если меня увидят в…
– Не увидят. Переодевайтесь! А рясу мы сохраним до вашего возвращения.
Чувствуя себя марионеткой, аколит снял рясу, повесил ее на крючок и облачился в новую. Она пришлась ему более или менее в пору. В капюшоне что-то было. Пошарив в нем, Мандштейн обнаружил термопластическую маску и невольно ощутил благодарность: маска изменит лицо до такой степени, что его никто не узнает. Раскрыв маску, он прижал ее к лицу, и она тут же прилипла к коже. Затем он тщательно упаковал свою рясу.
