В принципе, память наблюдателя должна хранить данные обо всех этих прошлых состояниях (решениях), поскольку все эти ветви (решения) имеют следствием именно данное состояние наблюдателя. На самом деле обычно вы помните какую-то одну ветвь, какую-то одну причину, по которой вы оказались сейчас в кухне и выбираете, выпить ли чай или кофе. Связано это с тем, что память выбирает прошлое так же, как сознание выбирает будущее.
Поскольку реально множество ветвей прошлого приводит к данному настоящему, то и исторические факты, которыми оперирует память, могут быть выбраны из разных ветвей. Известное утверждение, что «история не имеет сослагательного наклонения», уже четверть века считается анахронизмом — прошлое, разумеется, многовариантно, поскольку сказанное выше о состояннии наблюдателя (мультивидуума) относится и к состоянию групп (метавидуумов), и к состоянию человечества в целом (мегавидуума). Детальное рассмотрение исторических ветвлений находится за пределами этой книги. Проблема эта еще не имеет ни оптимального, ни даже достаточно развитого решения. Практически явление обратного ветвления приводит к появлению у наблюдателя двойной или кратной памяти. Психиатры прошлого диагностировали в таких случаях болезнь, названную РМЛ — расстройство множественной личности. Однако в большинстве случаев это был результат неправильной диагностики из-за неверной оценки симптоматики. Личность наблюдателя (пациента) не раздваивалась, но память его содержала сведения из двух или нескольких ветвей, каждая из которых могла быть причиной нынешнего состояния.
В медицинской литературе наиболее известный случай ветвления памяти в прошлое — феномен Эйни Кроуфорд, описанный в работе британского психоаналитика Шеррарда еще в 2009 году (Sherrard, 2009). Статья Шеррарда была отклонена всеми медицинскими изданиями, а автор поместил ее на свой интернет-сайт, где она и пролежала незамеченной, пока на нее не обратил внимание Качинский (Kachinsky, 2055), решавший сугубо математическую задачу о начальных и граничных параметрах обратных ветвлений. Эйни Кроуфорд имела не менее двух различных памятей о собственном прошлом, причем, судя по ее описаниям, это были принципиально различные исторические прошлые.[78]
«— Черчилль, да… То есть, один из них… Понимаете, они такие разные, что мне трудно… В школе мы… нет, не буду про школу, учителя на меня наводили такую тоску, что в одной памяти, что в другой, у меня были очень посредственные оценки, а отец… я и отца помню… точнее, отцов… они тоже были разные… то есть, конечно, это был один человек, его звали Чарли… он любил катать меня на колене, когда я была маленькой, а другой… то есть, он, только в другой памяти, никогда не говорил со мной, будто меня не существовало, смотрел поверх моей головы, даже когда я выросла и стала выше его ростом… а потом они умерли, оба, почти одновременно, один в январе, другой в апреле, это в девяносто первом было, от рака, оба от рака, мама так плакала, то есть, я помню, как она плакала, но помню, как — в той памяти, где отец не хотел меня замечать — сказала после похорон: „Теперь мы с тобой, доченька, заживем по-человечески“. Вот только… Господи, о чем я… Вы сказали — вспомнить про сэра Уинстона. Конечно, не такая я дура, какой кажусь. Их было двое… ну, как обычно. Вы хотите понять, какой правильный, верно? Помню… честное слово, не знаю откуда, не из школьных учебников, это точно, читала где-то, видимо, или в кино видела… В сорок шестом, когда война заканчивалась и русские топтались под Берлином, сэр Черчилль, он был тогда… кем же он был, дайте вспомнить… да, первым камергером королевы…
— Королевы? — вопрос вырвался непроизвольно, это было так непрофессионально, что Шеррард закусил губу. Черт, он же мог своим возгласом, путь и не громким, сбить пациентку, она только начала погружаться, а он…
— Королевы, а кого же? — Эйни сейчас уже никто не мог сбить с мысли, она крепко ухватила кончик собственной памяти. — Но это не так важно, да? О чем я… Вспомнила: в сорок шестом Черчилль летал к Трумэну в Штаты, и они подписали пакт… Что-то про борьбу с коммунистической угрозой. Вроде того, что не нужно пускать русских в Берлин… а больше не помню. И еще они решили сбросить атомную бомбу на японцев. Кажется, сбросили. Сбросили, да? Впрочем, о чем я спрашиваю… Если это было в правильной памяти, то… Вы хотели сравнить… Сбросили?
— Да, — коротко отозвался Шеррард.
— Ага, — удовлетворенно произнесла Эйни. — Сбросили, значит. Правда, в другой моей памяти тоже сбросили, так что… И тоже на Японию. Американцы. А сэр Уинстон не дожил, его в сорок четвертом похоронили. Или в сорок третьем? Когда Гитлер взял этот русский город… как же его… Ленинград, вспомнила. Сэр Уинстон… он, между прочим, был тогда лордом-фаворитом короля, тогда еще Георг был на троне, шестой, кажется… Помню, Черчилль… то есть, не сама помню… читала где-то… или в кино видела: он, бедный, понервничал, когда немцы вошли в Ленинград, и с ним случился удар… он же был мужчиной тучным, а такие всегда… в общем, умер. Что вы сказали, доктор?..
Шеррард молча встал, Эйни слышала, как шаги доктора удалились, на мгновение стало совсем тихо, ей даже показалось, что она слышит гудки машин за окном, но этого, конечно, быть не могло — тихая улица, третий этаж, двойные рамы, хорошая звукоизоляция. Она повернула голову, чтобы посмотреть, куда пошел доктор, но рука его неожиданно оказалась на ее плече, и Эйни замерла, вспоминая, слышала ли она, как доктор возвращался.
— Вот, — сказал голос, все такой же, без эмоций, без интонаций. — Я вам зачитаю текст из Британской энциклопедии, последнее издание, статья о Черчилле. „Когда близкая победа над Германией стала очевидной, жена и близкие советовали Черчиллю уйти на покой, но он принял решение участвовать в выборах, которые были назначены на май тысяча девятьсот сорок пятого года… Пятого июля консерваторы проиграли выборы, и Черчилль подал в отставку“… Так. Вот еще. „В октябре пятьдесят первого года Уинстон Черчилль вновь стал премьер-министром в возрасте семидесяти семи лет“… И, наконец: „Черчилль скончался двадцать первого января тысяча девятьсот шестьдесят пятого года… В соответствии с пожеланием политика он был похоронен на кладбище в Блейдоне, близ Бленхеймского дворца“…
— Ах, это, — спокойно отозвалась Эйни. Странный человек доктор. Неужели он верит всему, что пишут в справочниках, книгах, газетах, тому, что говорят по телевидению, показывают в кино, всему, о чем рассуждают знакомые, родственники… Если бы она верила так безоглядно, то давно сошла бы с ума. Но она-то знает, что находится в здравом уме и твердой памяти. Твердой памяти, да. Обе ее памяти тверды, вот только выбрать… Выбрать ей нужно, себя выбрать, собственное прошлое, а прошлое всех остальных людей пусть каждый выбирает сам. У психиатров она уже была, принимала таблетки, от которых ей стало только хуже, прошлое начало ветвиться с такой страшной непоследовательностью, что она испугалась и выбросила таблетки в унитаз на третий… нет, в другом своем прошлом на пятый день. Это было ужасно, она помнила, как мать умирала от рака, и помнила, как они с мамой ездили в Манчестер к деду, и мама была жива-здорова, и помнила, как мама погибла в железнодорожной аварии под Ливерпулем тринадцать лет назад, и помнила — как-то отрывочно, непонятно было даже, откуда и почему всплыло это ни с чем не связанное воспоминание, — как мама приехала к ней прошлой зимой, постаревшая, с выпадавшими седыми волосами, пыталась навести порядок в ее квартире, и квартира у Эйни была не та, где она жила уже третий год, а другая, маленькая, страшно захламленная… больше в памяти не сохранилось ничего… уехала мама? осталась жить? остров странного воспоминания посреди реки… двух рек памяти… Так с ней тоже случалось — островки воспоминаний, никак и ни с чем не связанные, не сопоставимые, будто кадры из совсем других фильмов, случайно вклеенные…
Ей, вообще-то, было совершенно все равно, когда и где помер этот политик, и чего с ним так носятся, она помнит иначе, а книги все равно меняются, за всем не уследишь, Эйни помнила, как читала в школьном учебнике, что Вильгельм-Завоеватель высадился на островах в одна тысяча семьдесят третьем году, почему-то это число ей хорошо запомнилось, но и другое запомнилось тоже — не в школе, а гораздо позднее, и не в той памяти, а во второй… ее любимый муж Джош, это было, когда в их браке все еще было в порядке, да, так Джош как-то решил ее просвещать, ему не нравилось, что жена терпеть не может историю, и он прочитал лекцию, которую Эйни забыла, а дату — девятьсот девяносто девятый год — запомнила. Наверно, потому что легкое число… Ах, он, видите ли, прочитал в энциклопедии. Там и не такое напишут. А она помнит…»
* * *
Здесь описано состояние наблюдателя, память которого хранит данные из двух или более ветвей, приведших к данной эвереттической ситуации. Шеррард диагностировал это как болезнь, аналогичную раздвоению личности — шизофрении, — но у него были на этот счет сомнения, которые доктор высказал в разговоре с коллегой.[79]
