Я скисаю, но Крис успокаивает меня: впереди ланч с одной моей соотечественницей. Мой друг считает, что русскому всегда приятно встретить в Лондоне русскую даму, — почему он полагает, что мы так любим соотечественниц за границей, остается загадкой. Дамочку зовут Елена, она работает то ли дизайнером, то ли фотомоделью, то ли секретарем, то ли… А какая, собственно, разница? Не женюсь ведь. Мы переходим в греческий ресторан. Крис обедает и ужинает только в ресторанах, хотя меня так и тянет накупить по дешевке снеди, приволочь все домой, распотрошить на кухне и отправить в желудок под бутылягу. Когда Крис выходит позвонить по телефону, Елена посвящает меня в тайны английского национального характера.
— Вы не представляете, как они лицемерны! — говорит она, поглощая с огромным аппетитом креветки. — На вид они такие вежливые, такие предупредительные, а на самом деле…
— Все люди лицемерны, — стараюсь успокоить я ее. — Если бы все мы резали в глаза правду-матку, мир взорвался бы от ненависти.
— Они к тому же жадные! (глотает креветку.)
— Неужели жаднее французов?
— Что вы! Однажды в Париже я познакомилась с французом, который тут же повел меня в ресторан «Максим». К тому же англичане очень много едят, — добавляет соотечественница, накладывая себе из сковородки еще креветок, при этом глаза ее рыщут по столу, выискивая, что бы еще ухватить.
— Зачем же вы живете в Лондоне, если вам не нравится? Возвращайтесь в Москву! (О, чеховские три сестры…)
— Никогда! — Она кашляет, обдав меня слюной с кусочками креветок. — Но все-таки с англичанами мне трудно. Представляете, они не всегда платят за даму в ресторане и очень редко отвозят домой на такси.
Тут я мысленно горой встаю на защиту англичан, ибо терпеть не могу отвозить дам на такси, если, конечно, дамы не приглашают к себе домой. В юные годы я обычно лишь доводил их до стоянки и иногда совал на поездку рубля два, не больше (и то было жалко!).
— У меня к вам небольшая просьба, — улыбается она, показывая крупные зубы, забитые креветочным мясом. — Не можете ли вы передать небольшой пакет в Москву? (Не удивляюсь, зная, как мы, русские, обожаем передавать посылки.)
— Да пошла ты… знаешь, куда? — орет Кот.
Елена пугается и убегает, а мы с Крисом выезжаем на «ягуаре» в центр на променад. В Берлингтонской Аркаде (лучшие в мире кашемировые изделия!) блистает наш «Фаберже», но сегодня недосуг покупать бриллиантовые яйца, и мы заскакиваем к хозяину галстучной лавки, у которого Крис постоянный клиент.
— Как я рад вас видеть!
— О, как я счастлив вас видеть!
До боли знакомо. Сами так можем. Научились.
Крис заводит серьезный философский разговор о галстуках, беседует он со вкусом, с чувством, с расстановкой, не отводя, как принято, сосредоточенного взора от собеседника. Разговор затягивается, хотя смысла его я совершенно не улавливаю, зачем все это? Может, они близкие друзья или родственники? После обстоятельной беседы продавец переключается на меня и долго выбирает галстук, чисто по-английски не отвергает мои пожелания, но каждый раз, выражая восторги по поводу моего вкуса, предлагает галстук «еще лучше» (и почему-то дороже). Затем мы начинаем искать для меня рубашку, и любезный продавец развивает теорию, что воротник не должен облегать шею, между ними должны уместиться два пальца, иначе я никогда не буду выглядеть как джентльмен. А хочется с детства. Надеваю рубашку, с грустью смотрю на себя в зеркало: толстая шея превратилась в лебединую и одиноко торчит, как пальма, бултыхаясь в огромном воротничке. Надо покупать, очень хочется быть джентльменом. Разве не писал Оскар Уайльд, что «хорошо завязанный галстук первый в жизни серьезный шаг»? К моему изумлению, Кот самостоятельно выбрал себе смокинг и прихорашивается перед зеркалом.
Продавец потряс меня своей обходительностью, и уже на улице я выражаю Крису свое восхищение этой чертой английского национального характера.
— Да он же турок! — удивляется Крис. — Неужели ты не заметил?
Удар в сердце. Чувствую себя уязвленным: мог бы и акцент усечь, и манеры. Но ладно, не негра же я спутал с белым!
На Сент-Джеймс-стрит заскакиваем в обувную мастерскую «Джон Лобб» — самую знаменитую в Англии. Тут выставлен сапожок адмирала Нельсона[97], тут и объемный альбом в сафьяновом переплете с очертаниями ступней знаменитых англичан. Хитро улыбаясь, Крис находит ступню сподвижника Кима Филби, советского шпиона Гая Берджеса, который был мотом, франтом, снобом и гомосеком, что, впрочем, никак не уменьшает его заслуг перед советской разведкой.
Рядом лучший в Лондоне винный магазин «Братья Берри и Радд», тут продаются и дешевые, и селекционные вина. Цена, естественно, намного меньше, чем в России (и воды в них намного меньше). Жаль, что нельзя выпить прямо в магазине. Далее — заходы на знаменитые аукционы «Кристис» и «Сотбис», где чудесные картины, фарфор, безделушки всех времен и народов и всякая всячина. «Сотбис» вызывает у меня воспоминания о распродаже коллекции импрессионистов покойного Сомерсета Моэма, на которой я имел счастье присутствовать.
Из классиков Моэм больше других понимал драматическую природу разведки, этому помог и его шпионский визит в Россию в 1917 году для удержания нашей непредсказуемой державы в орбите Антанты. Писатель встречался с разными фигурами: от некоего типа «с носом большим, мясистым, расплюснутым, ртом широким, зубами мелкими, потемневшими» (словно из отчета опера в досье агента) до колоритных Бориса Савинкова и Александра Керенского. Но не шпионские страсти волновали меня, а поразительные параллели между русскими и англичанами. Как пишет Моэм, «пропасть, разделяющая англичан и русских, широка и глубока».
— А разве нет? — вскричал Кот. — Ты высосал сходство из пальца, это плод твоей кандидатской фантазии! Разве не прав Моэм, что русские ничего не стоят, их «угнетает сознание своей греховности… из-за некой физиологической особенности. Напиваются часто и, напившись, рыдают. Вся нация мучается с похмелья… Они не так подчиняются условностям, как мы… В русских глубоко укоренено такое свойство, как мазохизм!» — И Кот триумфально пошевелил усами.
— Насчет греховности — это из Достоевского, хотя с пьянством попал в точку (в России в те времена был «сухой закон», ныне же мы взяли свое). Если герр Захер-Мазох славянин по происхождению, это еще не значит, что все мы жаждем терзаться ревностью, прислуживая, как он, жене с любовником в качестве лакея… — слабо парировал я.
— Русские «ленивы, несобранны, слишком словоохотливы, плохо владеют собой, — Кот продолжал цитировать Моэма. — Они незлобивы, добродушны и не злопамятны; щедры, терпимы к чужим недостач кам… общительны, вспыльчивы, но отходчивы».
Каждый имеет право выносить свой вердикт, но пульс мой скачет, когда я читаю у Моэма, что нам «поразительно недостает юмора», а «ирония груба и прямолинейна», а уж русская литература (кстати, прочитанная по-французски) тоже вызывает массу кинжальных ударов писателя. Моэм преподносит англичан, конечно, не без уколов и издевок, но все же не как осетрину второй свежести. «Сильный духом молчун… Он теряется в гостиной, но изворотливому сыну Востока не уступит ни в чем. Его не назовешь блестящим собеседником, но в разговоре он без околичностей идет прямо к сути дела; он умен, но несколько ограничен. Порой его отличает высокая нравственность, порой он, напротив, как это ни прискорбно, предавался распутству».
Но из чего Моэм накрутил такое жуткое полотно о русских? Не только же из Достоевского, которым он увлекался, хотя и писал, что «у него юмор трактирного завсегдатая, привязывающего чайник к собачьему хвосту». Или эта картина — результат тяжелых впечатлений от русских накануне Октябрьской революции? И вдруг я понял, из чего вырос русский образ у Моэма: «Моим первым учителем русского языка был волосатый низкорослый одессит. Учил не слишком хорошо… ходил в порыжевшем черном костюме и большой невообразимого фасона шляпе. С него лил градом пот. Однажды он не пришел на урок, не пришел он на второй и на третий день; на четвертый я отправился его искать… Эта была даже не комната, а душный чердак под самой крышей, вся мебель состояла из раскладушки, стула и стола. Мой русский сидел на стуле, совершенно голый и очень пьяный. Едва я переступил порог, как он сказал: «Я написал стихи»… Стихи были очень длинные, и я не понял в них ни слова».
Теперь все ясно. Ничуть не лучше, чем у моего знакомого англофоба, зять которого не любит Англию. И тут не помогут ни Достоевский, ни Тургенев: как считает Набоков, в Англии никогда не умели переводить русскую классику, и бессмысленно оценивать Л. Толстого в переводе прославленной Гарнетт. Неужели пропасть легла между нами?
