Над «Этикой» он работал до последних минут жизни. И именно потому, что к этой теме побудили его обратиться как раз события последнего времени. Глубокий гуманист не мог не заметить, что при переходе от XIX века к XX происходило неуклонное сокращение гуманистической составляющей в глобальной жизни человечества. С ничтожного повода началась полоса жестоких, беспощадных войн. В их систему оказалась встроена та самая революция в России, подготовкой которой занимались несколько поколений передовых людей страны, начиная с Радищева, декабристов и Герцена, мечтавших о смене самодержавного, крепостнического режима власти в России, тормозившего движение ее народа по пути прогресса, на который вступило большинство европейских стран, признавших большую гуманность и эффективность демократических форм управления.
Революция, начавшаяся в условиях империалистической войны, по существу, порожденная ею, оказалась деформированной. Как убедился воочию Кропоткин, она «пошла не по тому пути». По пути возрождения сильного, централизованного государства, то есть, по существу, того же самодержавия.
Долгая жизнь в условиях тоталитарного режима формирует массовое рабское сознание, преодолеть которое чрезвычайно трудно. Это понимал и Достоевский, но не так, как Кропоткин. В «Записках из Мертвого дома» он писал: «Тиранство есть привычка, оно… развивается, наконец, в болезнь… Самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя. Кровь и власть пьянят… Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда, и возврат к возрождению становится для него почти невозможен». По Кропоткину, все гораздо проще. Да, он тоже полагал, что, если предоставить власть даже ангелу, у него вырастут рога, но лишение власти позволяет вернуться в состояние гармонии.
Согласно марксистской теории, государство возникло с появлением собственности, которую надо было защищать от посягательства. С позиций этического анархизма власть предшествует возникновению собственности. Корень ее — в психологии человека, в инстинкте властвования. Именно власть необходима для присвоения собственности и последующей ее охраны и защиты. А отнюдь не для защиты народных масс, как любят говорить «власть имущие».
Мы признаем полнейшую свободу личности. Мы хотим полноты и цельности ее существования, свободы развития всех ее способностей.
П. А. Кропоткин, 1890
Всю свою долгую жизнь Кропоткин корректировал свои взгляды, всегда оставаясь при этом убежденным антиэтатистом, противником государственного управления обществом. В последние годы жизни он, видимо, был готов к новой коррекции, о чем можно судить по некоторым его послереволюционным высказываниям.
В составленной им почти полвека назад подчеркнуто антинечаевской программе для кружка «чайковцев» усматриваются черты «казарменного коммунизма», решительно отвергавшегося им в последующем. В кружке «чайковцев» он был сторонником решительных действий, предлагая даже организовать на Урале партизанский отряд для поддержки крестьянского восстания, если оно произойдет. А когда речь зашла о хождении «в народ», он собирался идти в образе богомольца. Поддержав совершенное народовольцами покушение на жизнь Александра II, в дальнейшем он всегда выступал непреклонным противником всех видов террора.
Хотя он оставался противником частной собственности, предполагающей получение прибыли, определенная эволюция обнаруживается и в его критике капитализма и рыночных отношений. Достаточно сравнить «речи бунтовщика» со статьями об экспериментальных сельскохозяйственных фермах Канады и примиряющим выступлением на Государственном совещании в августе 1917 года. Он смог убедиться и в том, что все-таки идеализировал народную «массу», не всегда способную противостоять бездушной государственной машине, зачастую поддающуюся манипулированию.
В своем последнем письменном документе, названном «Что же делать?», он, признавая катастрофу, в которую ввергла страну диктатура одной партии, видит выход в собирании «людей, способных заняться построительной работой… честных, преданных, не съедаемых самолюбием работников-анархистов». До конца жизни он остается верен своей концепции безгосударственного общества, полагая, что управление людьми через власть может быть заменено добровольным соглашением, в котором учтены будут интересы всех.
Базирующаяся на естественно-научных основах, эта концепция не разработана в деталях и порой противоречива. Выступая, например, решительным противником частной собственности и капитализма, Кропоткин в то же время решительно защищал право каждого человека на свободу, как политическую, так и экономическую, но экономическое уравнивание и свобода несовместимы. Причем свободу он считал единственным действенным средством против, как он говорил, «временных неудобств, проистекающих из свободы». Безгранична была его вера в присущие изначально, природой данные народной массе высоконравственные качества. Человечество для него было так же едино, как природа. Между тем самые жестокие тоталитарные режимы устанавливаются именно при поддержке масс, ими, по сути, порождаются. Они создают иллюзию спокойной стабильности.
Некоторые из современных критиков Кропоткина упрекают его в том, что, ориентируясь на массу, он как бы не замечал отдельной личности. Но еще в 1890 году в очерке «Нравственные начала анархизма» он писал: «Мы не желаем, чтобы нами управляли. Но этим самым не объявляем ли мы, что мы в свою очередь не желаем управлять другими? Мы не желаем, чтоб нас обманывали, мы хотим, чтобы нам всегда говорили правду, но тем самым не объявляем ли мы, что мы никого не хотим обманывать, что мы обязываемся всегда говорить правду, только правду, всю правду? Мы не хотим, чтобы у нас отнимали продукты нашего труда, но тем самым не объявляем ли мы, что мы будем уважать плоды чужого труда?.. Принцип равенства обнимает собою все учения моралистов. Но он содержит еще нечто большее. И это нечто есть уважение к личности. Провозглашая наш анархический нравственный принцип равенства, мы тем самым отказываемся присваивать себе право… ломать человеческую природу во имя какого бы то ни было нравственного идеала. Мы ни за кем не признаем этого права, мы не хотим его и для себя. Мы признаем полнейшую свободу личности. Мы хотим полноты и цельности ее существования, свободы развития всех ее способностей. Мы не хотим ничего ей навязывать…»
И все же нельзя отрицать, что доверие к массе у Кропоткина выглядело чрезмерным. Оно и не могло быть другим, учитывая склад самой личности Кропоткина, совершенно уникальной. Он судил по себе, а «массу» видел составленной из личностей, таких же высокоразвитых, как он. Называя себя коммунистом-анархистом, он утверждал, что «коммунизм может быть только анархическим» и полное устранение власти государства над людьми возможно лишь при изменении цели производства: она должна заключаться не в получении индивидуальной прибыли, а в удовлетворении потребностей общества. Диалектического единства этих противоречий Кропоткин, вообще не признававший диалектики, не допускал.
Провозглашение торжества социализма в условиях укрепления государственности и подавления свободы, оказалось, как и предсказывал Кропоткин, ложным. В то же время план распределения государственной собственности между всеми членами общества оказался в условиях постсоветской России абсолютно нереальным. На основе этого «социализма» и государственной («общенародной») собственности на родине Кропоткина легко возродились крупная частная собственность и капитализм с тотальной коррупцией и невероятным социальным неравенством, когда разрыв доходов богатых и бедных стал едва ли не наибольшим в мире. Кооперативное же движение, начавшееся в первые годы перестройки, на которое более всего рассчитывал Кропоткин, не получило почти никакого развития в России — место кооперации сразу же заняли капиталистические, торгово-спекулятивные структуры.
И все же говорить о несостоятельности кропоткинских идей было бы преждевременно. Их можно называть младенчески наивными, утопическими, как это уже сделал посетивший Кропоткина в 1918 году Иван Алексеевич Бунин. В книге «Окаянные дни» он так описал свое впечатление от встречи с ним в Москве: «Совершенно очаровательный старичок высшего света — и вполне младенец, даже жутко…» И доля истины в этом есть. «Будьте как дети», — сказано в Новом Завете. «В глубине своей души Петр Алексеевич, — свидетельствовал В. Г. Чертков, — был… идеалистом чистой воды». Действительно, слово «идеал» встречается на страницах его работ достаточно часто, начиная с первой народнической программы «Должны ли мы заниматься рассмотрением идеала будущего строя?». Свои лекции, прочитанные в 1901 году в США, изданные потом отдельной книгой, он озаглавил «Идеалы и действительность в русской литературе». Естественно, в его последней книге «Этика» слово «идеал» упомянуто неоднократно.
